Оптимисты - читать онлайн книгу. Автор: Эндрю Миллер cтр.№ 55

— Сегодня без Эмиля? — спросил он.

— У него сейчас урок музыки.

— А у меня? У меня какой будет урок?

Почувствовав, что находится почти за городом, в компании привлекательной женщины, он неожиданно развеселился, но она, по-видимому, не забывала их положения — не последовало ни ответа, ни улыбки.

Они перешли дорогу и сквозь высокие ворота прошли на территорию музея, аккуратно спланированный парк с живой изгородью из кустов самшита, усыпанными гравием дорожками и большим прудом, в котором между облачных отражений плавали экзотического вида утки. Широкие низкие ступени вели к музею — тяжелой громаде в неоклассическом стиле. В мраморном фойе Клем купил у служительницы билеты и последовал за Лоренсией, сандалии которой при каждом шаге стучали по деревянному полу. Они прошли через вереницу пахнущих камфорой залов с выставленными головными уборами, горшками для зерна, выдолбленными из ствола дерева каноэ, масками духов. Еще там были образцы природного каучука, древесины тропических пород деревьев, гнезда термитов в разрезе. В стеклянной витрине под нарисованным небом щипала нарисованную траву пара непритязательных, как предметы, задвигаемые в самый дальний угол склада роскошной мебели, зебр. За соседним стеклом разинул пасть в бесконечном зевке лакированный крокодил. Посетителей в послеполуденный час было немного. У наглядно разложенных черепов стоял пожилой господин в темном костюме, с тростью; мальчик выслушивал отцовские пояснения об охотничьих копьях; на скамейке отдыхали три монахини. Величественный, напичканный до краев, выцветший от времени музей сам казался наиболее выразительным экспонатом, который мало-помалу начинал стыдиться самого себя и, возможно, желал уползти всей своей каменной тушей куда-нибудь в чащу, подальше от людских глаз.

У невысокой, по пояс, витрины, огибающей стену одного из небольших залов, Лоренсия остановилась и поманила Клема. Он подошел и, нагнувшись рядом с ней, поначалу увидел в стекле только отражения их лиц, потом разглядел, что к обернутому бумагой деревянному дну витрины приколота, словно крыло гигантской африканской бабочки, фотография двух белых мужчин в форме, руководящих поркой нефа. Рядом со снимком лежал сам кнут — «чикоте», как его называли, — скрученный, грязно-серый, сделанный, как объяснялось на табличке, из высушенной на солнце кожи бегемота.

Клем перевел взгляд с кнута на фотографию, потом — опять на кнут и опять на снимок. Было не похоже, что мужчины в форме — чиновники колониальной администрации или представители какой-либо промышленной компании — получают удовольствие от лицезрения избиваемого человека, но также не было видно, чтобы они пытались уклониться от того, что, несомненно, называли между собой «своим долгом». Они стояли метрах в десяти от распластанного на земле узника, в позах — двойная неловкость: белых среди аборигенов и объектов съемки, возможно, против воли. Чисто выбритый молодой человек стоял, расставив ноги, подбоченившись, а его более пожилой коллега с усами записывал что-то в книжечке — как негры переносят хорошую порку, или статистические данные для компании, или, может даже оказаться, что-нибудь, набросок или наукообразную информацию, для знаменитой коллекции в Тервурене.

— Перед нами, — сказала Лоренсия, — точная запись нашей истории.

— Нашей истории?

— Истории вашего и моего народов.

— В одной фотографии?

— Почему бы нет? Вы же верите фотографиям?

Она постучала ногтем по стеклу.

— Эта фотография не такая старая, как вам кажется. Эти люди, возможно, все еще живы, наслаждаются заслуженным отдыхом, играют с правнуками. Кто их будет нынче разыскивать? Вы? А тех, кто отдавал им приказы? Компании, разжиревшие на воровстве и крови? За половину Брюсселя заплачено украденным у нас. Хотите полюбоваться на дикарей? Вот они, здесь. С бельгийскими фамилиями и белыми лицами. А также с английскими, французскими, немецкими, португальскими. Рузиндана, говорите, убил три тысячи человек? Эти свиньи убили миллионы!

Пожилой человек, которого Клем заметил раньше изучающим черепа на стенде «Происхождение человека», задержался на входе в зал, воззрился на их горячую дискуссию и повернул обратно.

— Что творилось тогда, — произнес Клем, перебирая запас слов чужого языка в поисках необходимо серьезных, — никто и никогда не сможет оправдать.

— Значит, вы это признаете!

— Ну конечно! Но это не служит оправданием Рузиндане.

— Вам хотелось бы и его исхлестать кнутом, — сказала она, — Привязать к столбу и исхлестать.

— Лоренсия, в Н*** погибли не колониальные чиновники, а простые люди. Не полицейские, не солдаты. Это были фермеры, учителя, рыночные торговцы, школьники. Вы хотите меня уверить, что причиной этого убийства является колониализм, ушедший в небытие в предыдущем поколении? Кнут нынче лежит в музее. Ничья рука не опускает его больше ни на чью спину.

— И что, мы должны все забыть?

— Я этого не говорю…

— Вы именно это говорите! Что унижения и убийство миллионов африканцев принадлежат истории. Простить, забыть и смотреть в светлое будущее.

— Это два совершенно разных вопроса. Две разные трагедии. Мы не можем…

— Вы все-таки совсем не понимаете, — со вздохом сказала она и опять повернулась к фотографиям, словно пытаясь отыскать на них новую подробность, которая поможет ему увидеть неоспоримость ее правоты.

— Хорошо, может, я не понимаю, — сказал Клем. — Может, не могу понять. Но я не могу согласиться, что одним преступлением можно оправдать другое.

Она подняла к небу глаза:

— Ах, господин Не-Согласен!

— Ну зачем вы так со мной? — спросил он. — Потому что я не объявил при первой встрече, что мне противно, чем занимались эти господа? Вы этого хотели? Разве все еще необходимо каждому громогласно заявлять об этом? Или вы недовольны, что я потревожил созданную вами здесь уютную жизнь? Знаете, что я думаю? — продолжал он, испытывая своего рода удовольствие от несправедливости обвинения, — Что вы согласитесь, чтобы Рузиндана остался на свободе, лишь бы ничто не нарушало ваш любимый распорядок.

— Это неправда, — возразила она, — и вы не имеете права так говорить.

— Почему это?

— Вы действительно считаете, что мне больше нечего делать? Что у меня нет более приятных занятий? Весь вопрос в том, — сказала она, пристально глядя на него, — что здесь делаете вы. Я имею в виду — на самом деле.

— Вы знаете, что я делаю, — ответил он.

Она помотала головой:

— Я думала, что знаю. Но, честно говоря, больше не уверена.

В музее было кафе. Курильщикам предлагалось сидеть в заросшем травой дворике. Клем принес две чашки кофе, и они расположились не лицом к лицу, а слегка под углом, так что, пока они прихлебывали горячий напиток и курили, их взгляды скользили поверх плеча собеседника по окнам и колоннам музейных стен. Близился вечер, и они были здесь, во дворике, одни. Другие столики и стулья поникшим видом уже, казалось, выражали готовность удалиться на отдых в кладовую и продремать там до весны.