Парижские письма виконта де Лоне - читать онлайн книгу. Автор: Дельфина де Жирарден cтр.№ 91

Мы уже сказали, что Париж опустел: нынче все, кто может, предпочитают его покинуть. Воскресенье — день всеобщего исхода; в этот день в Париже не остается не только людей, но и экипажей, на которых можно выехать из города. Фиакры, кабриолеты, «горожанки», «милорды», наемные кареты — исчезает всё; сколько бы вы ни скитались по улицам, сколько бы ни рассылали верных гонцов в разные концы города, сколько бы ни обходили стоянки фиакров, до самого вечера вы ничего не добьетесь; даже железная дорога вас отвергнет. Смотрите сами: на станции в очереди за билетами выстроились пять тысяч человек. Одни запаслись четырехфунтовым хлебом, другие — дыней, кто-то соорудил из салфетки сумку для пирога, кто-то благоговейно прижимает к груди маленького цыпленка в большом пакете. Некоторые везут за город корзинки с персиками! Они правы: парижские персики такие вкусные! некоторые захватили с собой мирт… или герань. День Святого Людовика — это всеобщий праздник, праздник всех Луи и Луиз, но гораздо чаще Альфредов и Ахиллов, Мельхиоров, Пальмир и Памел. Чем более претенциозно имя, данное при рождении, тем чаще в семейном кругу его заменяют на Луи или Луизу. В нынешнем году 25 августа по железной дороге перевезли не только всех обитателей Парижа, но также все съестные припасы и все цветы столицы [428] . Сколько пирогов было съедено в воскресенье в сени версальских дерев! Мраморная зала была усыпана остатками пиршества, обертками от ветчины, фунтиками из-под соли, сахарной бумагой, костями от бараньего окорока, куриными косточками! Какое столпотворение! Какой шум! О нимфы здешних водоемов, как гордитесь вы правом пленять взоры народа-короля! Разве может Людовик XIV сравниться с этим новым властителем? Воля первого смогла создать за один день все эти чудеса; воля второго способна разрушить их за один час. Прекрасные статуи, выставляющие напоказ древние прелести, мраморные ножки и кокетливые круглые локти, трепещите перед этим грозным властелином, бойтесь его дикого энтузиазма: от восторга он способен сбросить вас всех с пьедесталов и разбить на мелкие кусочки исключительно ради того, чтобы удобнее было вами восхищаться. В восемь вечера в Версале царил чудовищный хаос: когда те тридцать тысяч человек, что прибыли сюда в течение дня, все разом захотели вернуться назад в Париж, наведением порядка пришлось заняться префекту и прочим версальским властям. Наши народные развлечения все немного смахивают на бунты, и это придает им неизъяснимое очарование. Во Франции всякая забава — немножко мятеж. Если, развлекаясь, французы не взбунтовались хоть немножко против тех самых людей, кто обязан их охранять, они считают, что праздник не удался. А кроме того, повсюду царит прискорбная непорядочность; самая невинная сделка не обходится без обмана; все поголовно только и мечтают о том, как бы обойти закон: в фиакр, рассчитанный на шесть человек, непременно набиваются восемь; кучер протестует, но никто его не слушает; его осыпают бранью и ударами; если на пути вырастают изгородь или забор, через них не задумываясь перелезают: изгороди и заборы исключительно для того и поставлены; никто не ждет своей очереди, никто не остается на своем месте; самое скверное место кажется самым лучшим, если оно уже кем-то занято. Обманывать, жульничать, нарушать условия — вот наши истинные радости; сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена. Вслушайтесь в разговоры прохожих, которые возвращаются домой с праздника, вы услышите что-то вроде: «Он с меня сначала спросил двадцать су; я говорю: Спасибо! У меня только четыре… я пойду. Тут он мне кричит: Отдам за четыре…» или: «Они мне говорят: Хода нет! Но я им съездил пару раз по физиономии и все-таки вошел». Главное удовольствие состоит в том, чтобы заплатить всего четыре су за то, что стоит целый франк, и силой пролезть туда, куда вход запрещен. Нелегко управлять таким народом. […]

21 декабря 1839 г.

Притязания

Близится час всеобщего пробуждения, парижское безумство дает о себе знать самыми прелестными симптомами: первый день нового года уже вселяет тревогу в умы парижан; уже подают голос бальные оркестры; все столичные жители уже заняли свои посты, каждый оттачивает свое оружие: политики упражняются в ораторском искусстве и придумывают яркие фразы, кондитеры изготовляют конфеты и фантики, заговорщики запасаются патронами. Актеры учат новые роли, а государственные мужи пытаются забыть те роли, которые играли прежде; все вооружаются, одни ради того, чтобы пленять, другие ради того, чтобы вредить, и все меняют свой облик ради того, чтобы обмануть окружающих: молодые женщины покупают бархатные платья и шляпы с плюмажем, чтобы придать себе респектабельный вид; тридцатилетние женщины покупают себе газовые платья и цветочные гирлянды, чтобы придать себе вид девичий. Казаться тем, что ты есть, считается преступлением; казаться тем, чем ты вовсе не являешься, считается победой. Жизнью движут одни лишь притязания; без них люди не знали бы, чем заняться, и умирали от скуки. Гордиться неоспоримой красотой, блистать всеми признанным умом, тратить законно доставшееся состояние и пускать в ход истинный талант — для всего этого особой фантазии не требуется; другое дело — сменить свой облик; изображать великую серьезность, имея смазливое личико; сорить деньгами, которых у тебя нет; притворяться ученым мужем, будучи денди, или селадоном, будучи ученым мужем; стать бабочкой, хотя ты рожден пчелой, или тигром, хотя ты рожден овцой; слыть женщиной, разбирающейся в политике, хотя ты всего-навсего хорошо вальсируешь, или женщиной ветреной, хотя ты уже давно мать семейства; выдавать себя за финансиста, будучи астрономом, или за французского литератора, будучи уроженцем Германии, — вот это забавно, вот это придает жизни интерес. Отмените притязания в нашем любезном отечестве, где якобы в такой цене прямота и естественность, и вы получите население, состоящее исключительно из скучающих бездельников.

Притязания во Франции заменяют страсти; именно они совершают революции; никто не желает оставаться на своем месте, каждый хочет сменить свое ремесло на ремесло соседа; все гнушаются тем, что знают, и с удовольствием демонстрируют те таланты, каких не имеют. Политические мужи ломают головы, пытаясь отгадать причину наших вечных смут, они задаются вопросом, отчего французами нынче так трудно править; ответ очень прост: дело в том, что в течение последних пятидесяти лет [429] у нас разрушали все верования, одновременно распаляя все притязания; дело в том, что очень трудно управлять страной, где никто не хочет заниматься тем, что он умеет делать, где усердно исполняют свои обязанности лишь невежды, обязанности эти исполнять не способные; дело, наконец, в том, что политические мужи, которые задаются этими вопросами, сами занимают вовсе не то место, какое им пристало. Все, конечно, придет в порядок, однако, прежде чем здравый смысл восторжествует, прежде чем военные согласятся быть военными, деловые люди смирятся с тем, что их призвание — заниматься делами, а финансисты захотят остаться финансистами, — прежде чем все это произойдет, нам предстоит прожить еще по меньшей мере пятьдесят лет, полных раздоров, переворотов и кровавых расправ, а потому мы стараемся не принимать политику близко к сердцу и просто-напросто констатируем, что причину правительственных кризисов угадать несложно: Франция — страна восстаний только потому, что она страна притязаний. В тот день, когда каждый из нас станет гордиться исключительно теми талантами, какие он получил от Бога, мы исцелимся — и наступит всеобщее благоденствие. […]