Дикие пчелы - читать онлайн книгу. Автор: Иван Басаргин cтр.№ 105

– Здорово живете!

– Как бог подаст, так и живем. Проходи Христа ради в горницу, не стой у порога, чать, не чужак. Чего не заходил, аль забыл к нам тропинку?

– Да все с тятькой воюю, гоняет всех, царем себя величает, смех и горе.

– А ты над отцом не смейся, грешно. Груша, примай гостя. Я пока в погребок сбегаю, солонинки принесу, медовушки, вот и повечеряем.

Груня старалась быть спокойной, но сердце часто-часто стучало, перехватывало дыхание. Остановилась в проеме двери. Щеки пылали огнем, затрепетали тонкие ноздри, руки мелко перебирали бахрому занавески. Ласковые, зовущие глаза Устина пугали Груню.

– Ну чего затревожилась? Просто недосуг было. Вот пришел, – проворчал Устин. Прошел к столу, сел, зажал руки в коленях.

– С чего ты взял, что я тревожилась? Просто скучновато с бабой Уляшей. Да и привыкла я к вам, побратимам. А к тебе и того больше.

– Нельзя нам часто бегать сюда, глаза своим мозолить. Мало ли что скажут…

– Но ведь вы сами назвали меня посестримой, да и я того хотела. Пошто же нельзя забежать к посестриме?

– Оно-то и можно. Но ить… – замялся Устин.

Груня сжалась, будто ее хотел ударить Устин. Так же мялся Федор Козин, когда Груня спросила его прямо: «Если люба, пошто не идешь за меня?» В эти минуты Груня поняла причину: ведь она была уже замужем. И ехали-то ее сватать больше вдовцы или парни-недомерки. Не только душой, но и разумом поняла, какая пропасть лежит между ней и Устином.

Прошла, села на лавку, устало спросила:

– Когда уходите на охоту? Завтра? Хорошей вам охоты. Только не сторонись меня, вам я зла не желаю. Не бойся, никого я привораживать не буду. Вот отдохну и поеду дальше. Куда? В город, подальше от злых глаз, от наговоров.

Вдруг поднялась, обняла голову Устина и поцеловала в золотые кудряшки.

Громко топая по ступенькам крыльца, шла из погребка баба Уляша. Вошла и тихо засмеялась, будто серебро рассыпала по полу.

– Ахти меня, старую, как это я недоглядела, что вы молоды да красивищи. Посидите еще чуток, я сбегаю к бабе Кате взять живительной травки, чтой-то в грудях стало покалывать. Как-никак восьмой десяток разменяла. Сердце начало скрипеть, чуток надыть смазать. Счас возвернусь.

Бежала, пурхалась в снегу. Влетела в дом и с порога закричала:

– Катерина, а ить быть беде! Сгинут! Надо чтой-то делать.

– Эко полошишь народ-то, – заворчала баба Катя. – С чего ты взяла, что они сгинут? Милуются? Эко диво. Ить они пять ден вместе прожили, а потом она ему посестрима, ухаживала как за дитем малым. Не боись, Уляша, не сгинут, не слюбятся. Не понимаешь ты тонкостей душ человеческих, не знаешь ты Устина. Он горд, никогда не женится на мужней бабе, даже если и будет до безума любить Груню. Может впасть в позор, но на то надо время, большое время, чтобы Устин во всем разобрался. А того времени не будет у них: Степан Алексеевич сказал, что, мол, еще недельку поживет Груня и пора ей уезжать, мол, не случился бы блуд.

– Это как же уезжать? Ить она мне стала дочерью. Ить я даже сверчка своего придушила, чтобы ей не мешал спать. А? Вы ополоумели! Ежли что, то я с ней поеду. Я одна, она одна – будет двое. За Грушу я любому хрип вырву.

– С тебя станется, такая же заполошная, как и Устин, твой любимец. Оба вы друг друга стоите. Так слушай, если это судьба, то мельничное колесо руками не остановишь, надо речку отвести. Ежли у них случится любовь, то я на дороге не встану. Не хочу, чтобы такая же судьба была у Саломки, какую мне бог послал. Хочу, чтобы Устин с любовью шел к Саломке. Знаю, что Степан и Алексей будут супротив, но и мы не без зубов. Иди. Говорить мы все мастаки, а вот молчать и переносить беду не научились.

– Уж ты-то научилась, немало горя хлебнула от Алешки.

– А чего вопеть на всю улицу? Иди и помалкивай, нос свой не суй, могут дверью защемить…

– Я ить не девка, Устин, а баба. Знаю что и почем. Я тоже не без гордыни. Никому навяливать себя не буду. Любила Федора Козина, хоть и осталась болячка под сердцем. Чтобы второго полюбить, надо заживить ту болячку. Ты мне люб, как брат, потому как у меня брата не было, люб как спаситель. Все вы трое любы. Вместе стонали, вместе болью исходили. На том и души сроднились. Милостыни я от судьбы не жду. Буду сама с ней воевать.

Солнце вырвалось из-за туч, плеснуло на плечи Устина сноп лучей и снова ушло за тучку.

– У вас же свою судьбу испытывать не буду. Страшен был Безродный, страшен… Шепнула мне баба Уляша, что будто ваши расстреляли Тарабанова, он стрелял в меня. Варначил, как и Безродный.

– Ты об этом молчи. Это страшная тайна, кто ее выдаст – смерть. Здесь ни отец сына, ни муж жену не пощадят, – остановил Груню Устин.

– Буду молчать, потому что убили бандита. Праведно убили.

– У нас могут убить и неправедно. С нами еще вошкаются, мол, молоды, задиристы, а будь кто другой на нашем месте, давно бы уханькали. Ну я пошел. Буду собираться. Если что, то шли весточку о себе. Не забывай нас.

Устин круто повернулся, чуть не сбил с ног бабу Уляшу.

– Ты куда, пострел?

– Домой. До встречи, баба Уляша. Кабашка тебе привезу.

– Чего это он убежал?

– А чего ему рассиживаться-то? Поговорили, и хватит. Добрющий он, тянется ко мне, а в душе соринка, которая не дает хорошо осмотреться. Да и сгубить его можно, ежли начать миловать и ласкать. Мы ведь, бабы, лаской черта можем за море увести, а не то что парня.

– То так, хоша я ласки не видала за свой век. Но другое повидала, как многих поломала любовь и нелюбовь. Наши ведь любви не признают, могут оженить красавца на горбунье аль хромого на красавице. Один в радости и гордости пребывает, мол, вота какая у меня красавица, а она стоном исходит, ежли по молодости на себя руки не наложит, так и будет маяться. Устин малек, откель ему понять, что ежли баба хватила горького до слез, то нет и не будет лучшей бабы во всей жизни, ежли ей солнышко подсветит, милый приласкает. Не жисть, а малина.

– Не трогай Устина. Пусть его судьба рассудит, хоть и судья она порой жестокая.

Перед выходом Устина на охоту баба Уляша встретила его, отвела в сторонку, тихо заговорила:

– Кланяется она тебе. Ликом стала черна. Страшная у нее доля. Забежал бы, приголубил?

– Не надо, баба Уляша. Я тоже стал душой черен, но не судьба. А потом наши ее просто-напросто могут убрать, если прознают что-то. Пусть живет. Может, где-то и пересекутся наши тропки.

– Ты прав, с нашей братией не шутят. Тебе наречена Саломка. Знать, быть тому!

– Может, быть тому, Саломка в том не виновата. Осенью женить нас будут, сразу всех трех. Отбегали побратимы, – горько усмехнулся Устин, поправил седло, крикнул: – Трогай, Петьша! Будя воду в ступе толочь! Трогай!