Катарина, павлин и иезуит - читать онлайн книгу. Автор: Драго Янчар cтр.№ 60

Магдаленка, эта гора мяса, колышется, словно студень, на кровати, на двух составленных рядом кроватях в соседней с Катарининой комнате, среди ночи она начинает плакать и взвизгивать, Катарина смотрит в потолок и слушает эти голоса, исходящие из другого, потустороннего мира, рожденные видениями, которых больше никто не видит, может, она спит, может, не спит, ничто не пробудит Магдаленку от сна, который одновременно и бодрствование, – даже сильный шум в соседней комнате, Магдаленка смеется от радости, так как ей предстоит увидеть Золотую раку, оказаться в храме Трех святых волхвов в Кельне, и ей простятся грехи ее плоти. Она плачет, скорбя об участи нашего Спасителя, который претерпел и за нее, за все наши грехи, этот Агнец Божий. Священник Янез и некоторые другие ученые мужи давно уже думают, что крики ее не столь уж святы, как это она сама утверждает, ведь Владычица наша, говорят они, никогда бы не кричала так, словно раненый зверь, возможно, говорят они, и очень даже вероятно, что несчастную Магдаленку преследует нечто злое, ведь и святые, и ангелы на небесах, которые исполнены святости, не кричат и не стонут, но что, в конце концов, знает священник Янез, что знает предводитель Михаэл, давно привыкший к ее воплям, что знают все люди о том, какие чувства испытывает Большая Магдаленка, что булькает и клокочет внутри ее огромного тела, которое должно иметь и большую душу, где борется Великое Добро с Beликим Злом, что они знают о вещах, которые вырываются на белый свет в таком неистовом виде? Ее крики – это шипы, прорастающие сквозь подрагивающий студень, в который превращается вся масса ее тела и души. Иногда она молчит и погружается в сон, не в состоянии все время плакать или смеяться, иногдa ее переполняют нежные чувства, и она все понимает и видит лучше других; погрузившись в сон, она долго не может удерживать в себе все то, что чувствует только она одна, что непрестанно трепещет в глубинах ее колышущейся плоти и должно вырваться наружу; чем глубже источник радости или печали, тем сильнее выплескивается все это с криком, который тревожит сон паломников, уже привыкших к ее воплям, но все же ворочающихся на своих подстилках и пытающихся понять, что же видит эта святая женщина, затем крики ее сменяются судорожным всхлипыванием, и усталые путники снова погружаются в сон, только Катарина, только она одна не может уснуть, она заразилась бессонницей от Симона Ловренца с его беспокойной душой, от Симона, который столько видел и пережил, преодолевая моря и большие просторы на суше, а теперь ушел, ах, yшел не оглядываясь, бросил ее здесь, арестованную, бессонную, с обуреваемым противоречиями сердцем, в котором воюют любовь и ненависть с такой же силой, с какой у Магдаленки сменяются радость и страдание.

Ближе к утру Катарина все-таки засыпает, этого хочет ее тело, оно больше не желает следовать за ее беспокойной душой, не желает и дальше странствовать с ней по незнакомым странам и далеким континентам в поисках души сбежавшего иезуита, сбежавшего любовника, телу ее достаточно волнений этой ночи, сражений со зверем и стонов Магдаленки, оно хочет спать и больше не может обращать внимание на ее внутренние бури, оно хочет спать, а утром пожелает есть, пить, существовать, путешествовать. На подводе странников поедет отдохнувшая и выздоровевшая Катарина Полянец, она окажется у стен большого города с многочисленными церквами; уже издали видны золотые купола, стройные колокольни, и лавок здесь почти столько же, сколько церквей, богато обустроен крытый рынок, на площадях жонглеры подкидывают в воздух пестрые мячи, когда Катарина утром проснулась и села на кровати, у нее все-таки что-то сжалось в груди, но она вспомнила, что ее ожидает, и о том, что кое с каким делом она уже хорошо справилась, поэтому даже мысль о Симоне Ловренце, который с такой силой вдруг ворвался в ее жизнь и столь же неожиданно исчез, не была уже такой невыносимой.

Кто знает, было ли и вправду какое-то сражение или хотя бы небольшая стычка в Баварском лесу, время такое, что новости распространяются быстро, плохие – скорее, чем хорошие, кое-кто утверждает: крепко схватились наши и пруссаки, другие говорят, что битвы еще только готовятся и если войска до сих пор не столкнулись, то это обязательно случится – в Чехии или в Баварии, в Силезии или в Польше; хорошо, когда человек знает о том, что происходит, тогда он сможет укрыться в ближайшем лесу или на болоте, где императорские конные ратники людей не настигнут. Народу нелегко – этому и тому, нашему и неприятельскому, по всему континенту, от моря до моря, набирают рекрутов – по-хорошему или по-плохому, молодых и старых, охотнее всего – тех, у которых ничего нет, их не так жалко, тех, что скрываются, находят – на сеновале или под кучей навоза, их вытаскивают вилами или штыками, насаженными на кремневые ружья, стражники извлекают их из укрытия и, словно на вертеле, доставляют туда, где их засовывают в мундиры, и они оказываются среди пехотинцев или гренадеров, среди кирасиров или драгун, а если ни на что такое не годятся, будут разгребать конский навоз или вытягивать пушки из грязи, каждому найдется применение, даже преступнику, бунтовщику и лентяю, муштра и офицерская палка выучат всякого, как насаживать штык на кремневое ружье, как с его помощью протыкать живот или разбивать голову врага, война – это не шутка, тут все всерьез: Австрия хочет вернуть себе Силезию, Пруссия хочет Силезию удержать, она получила ее совсем недавно, и еще она желает отхватить кусок Польши, Саксонию и Померанию, сторон отгороженном от мира крутыми скалами, днем они проводили строевые учения и ели из общего котла, по ночам укрывались одеялами и овчиной, вдыхали вонь хлевов и ждали, когда, наконец, спустятся на равнину, двинутся к Дунаю, а может быть, в сторону Чехии и Силезии, чтобы освободить ее и парадным победным маршем сквозь толпу встречающих их людей вернуться к своим коровам, хлевам и овчинам. Капитан Виндиш мрачно расхаживал вокруг, через день отдавал приказ об осмотре ружей и пушек, о проверке мундиров и состояния физического здоровья своего подразделения, чтобы люди не разленились и не стали в этом состоянии ожидания подобны жующим жвачку коровам или собственным низкорослым, упитанным и косматым лошадям. И все же этого нельзя было избежать, люди все округлялись и обрастали космами, в том числе и сам Виндиш. Одного из солдат, укравшего кусок сала из коптильни в крестьянском доме, он осудил на тридцать ударов палкой, этот случай внес в солдатскую жизнь некоторое разнообразие, но не слишком большое, уже после пятнадцати ударов окровавленная палка вся расщепилась, кожа солдата тоже была изодрана и он чуть не умер. В этот день построенную воинскую часть данный случай несколько дисциплинировал и ввел в состояние напряжения, но уже назавтра снова началось тупое ожидание, ссоры, пьянство, драки, утренняя чистка пушек, однообразное ночное похрапывание. Или пение, ведь эти крестьяне каждый вечер пели:

Ружье это – мне жена,

Сабля – моя милая,

Буду в белом я мундире:

В мире нет солдат красивей,

Чем из Нижней Штирии,

Богатырский виду крайпцев,

У гусар из Венгрии.

– Хороши, нечего сказать, – говорил Виндиш, – даже парик не умеют как следует надеть, а поют – будто волки завывают, они и понятия не имеют, что такое соната или менуэт, храбрые – это, конечно, может статься, если их саблей или пулей погонишь в атаку. Вечер за вечером они пели до хрипоты; едва сгущались сумерки, они ложились в своих хлевах, покрывшись овчинами, сразу кто-нибудь начинал мурлыкать песню, и они снова пели о том, что прилетит пуля и попадет в сердце, тяжело ранит, хотя сами никогда еще не слышали свиста пуль и не видели ни одного пруссака, но все равно пели каждый вечер, а за пение солдата не накажешь, хотя и следовало бы, да еще как. Когда Виндиш учился в военной академии в Винер-Нойштадте, он и подумать не мог о том, что будет твориться сейчас, но уже в самом начале пути на поля сражений он понял, что война – это ожидание, преодоление огромных расстояний, вытаскивание пушек из грязи, вонь конского навоза и овчины, прозябание в каком-то альпийском захолустье, слушание тягучих крестьянских песен; если придет приказ о выступлении, это будет настоящей встряской, волнением, чем-то уже похожим на войну. Подобно своим солдатам, он и сам становился похожим на круглобоких косматых лошадей, тянувших пушки, мундир его уже плохо сходился – отрывались пуговицы, а что иное может делать человек в Тамсвеге, кроме как всякий вечер жрать – дичь и свинину, курятину и сало, баранину и вино, тут даже учение по стрельбе проводить невозможно, какой смысл всаживать пули в эти скалы? В Винер-Нойштадте у них был приличный полигон, их воинская часть ездила туда строем, палила из пушек, принимала поздравления, во всем деле была своя воинская логика от начала и до конца, и потом, у них был неплохой оркестр, который громко играл марш, звучали барабаны, литавры, трубы, а не это крестьянское солдатское нытье, как здесь; тут по вечерам солдаты пели до хрипоты, а он днем до хрипоты выкрикивал команды. И не было вокруг ни одной женщины, местные крестьяне своих дочерей и жен от чужих крестьян в солдатских мундирах, а тем более от офицеров, запирали в домах; если какая-нибудь из них выходила, направляясь к воскресной обедне, и кто-то из офицеров с ней заговаривал, сразу же сыпались жалобы. Тамсвег оказался совсем не тем, чего капитан Франц Генрих Виндиш ожидал от этого похода, нигде не было дьявольского Фридриха и его бездарных генералов, не было видно и перепуганных прусских гренадеров, которые побежали бы, как зайцы, от грома их десятифунтовых пушек, как о том пело его окружение, пели его воины: