Письма к Луцию об оружии и эросе - читать онлайн книгу. Автор: Луций Эмилий Сабин cтр.№ 31

Думаю, из этого моего письма ты поймешь, Луций, сколь чуждо и отвратительно мне все, что происходит здесь, по обе стороны Пролива. В последние дней десять у меня такое ощущение, что я сорвусь в какую-то бездну. Я имею в виду ту непроглядную неизвестность, по которой движется абсурдный корабль моей жизни и из которой пока что вывели меня глаза девушки с редким и красноречивым именем Эвксения, влюбленной в битву греков с амазонками.

«Историю оружия» я пока что оставил. В частности, потому, что не хочу общаться с Верресом даже опосредствованно: омерзение, которое я испытываю к нему, усиливается с каждым днем даже в те дни, когда я его не вижу.

Я знаю, что брат твой Марк вскоре переправится из Греции в Брундизий и наглухо запрет Спартака в Калабрии. Может быть, он уже в Италии. Об этом известно уже всем, и потому Спартак предпринимает отчаянные попытки переправиться на Сицилию.

Харибда вскоре исчезнет, и останется только Скилла. Иногда возникает мысль, что от этого будет еще хуже: Харибда сдерживает Скиллу. Скилла не так страшна, потому что напротив нее пребывает Харибда. Мы ведь постоянно находимся перед мучительным выбором: какое из двух зол меньше. Теперь же, оставшись одна и не сдерживаемая больше Харибдой, пока еще шестиглавая Скилла может переметнуться через Пролив и распространиться по всему миру множеством новых голов, подобно Лернейской Гидре.

Впрочем, надеюсь, что мой корабль уже обрел свою тихую бухту. «Главное в мире — любовь». Это было сказано так неказисто и так чудесно.

Если вдруг, возвращаясь из Азии, тебе случится огибать Малею, взгляни, нет ли там, на белесом песке восхитительного бронзового тела. Видели ли мы тогда просто красивую девушку или там пребывает грозная богиня женской похоти? В последнем случае я окончательно поверю, что шестиглавая Скилла, обитающая в скале, а с ней и Харибда — пустой вымысел.

Lucius Lucio salutem.

Получил твое письмо, написанное после того, как ты покинул осажденный Амис и двинулся на Кабиры, где Митридат собрал все оставшиеся у него войска. Как почти всегда, слухи оказались быстрее посыльных. И, как почти всегда в случае с тобой, они оказались очень красочными, как все, что связано с тобой по причине твоего богатства, и в большинстве своем расфуфырено-извращенными, как все, что связано с тобой по причине твоей изысканности и неспособности других оценить твою изысканность.

Говорят, что Митридат, оставивший в прошлом году свою страну без боя, как некогда скифы Дарию, в конце концов, не устоит и уйдет на Кавказ, под защиту своего зятя Тиграна, царя Армянского. Говорят, что ты собираешься вторгнуться на Кавказ, где тебя ожидают труды и подвиги, не уступающие тем, которые выпали на долю Александра в Индии, поскольку войско Тиграна по числу бойцов якобы не уступает войску Пора, а по числу связанных с ним мифов и прочих рассказов — правдивых, но кажущихся невероятными, и попросту вымышленных — Кавказ нисколько не уступает Индии, если не превосходит ее. Говорят, что вы продвигаетесь по какой-то совершенно невероятной стране, где-то между горой, к которой был прикован Прометей, и Сирией, и сражаетесь по пути то с великанами, напоминающими киклопов, то с пигмеями, разъезжающими верхом на журавлях, то с песиголовцами, то с аримаспами, то с гипохтонами, то еще с каким-то сказочным сбродом. И все они стерегут золото, которое ты, Луций, естественно, захватываешь и везешь за собой на верблюдах целыми караванами, не подпуская к нему горемычных легионеров, которые еле плетутся по дорогам Азии, изнывая от усталости и ропща на несправедливость. Единственное, что интересует меня из всей этой свалки роскошных небылиц, это рассказы об амазонках, поскольку, судя по твоему последнему письму, ты готовился взять их столицу Фемискиру на реке Фермодонте. И об Александре тоже рассказывали нечто подобное (в связи с амазонками). Предание об амазонках нравилось мне всегда: ты это знаешь. А тут еще относительно недавние впечатления от поэмы некоего Лисикрата из Леонтополя, усиленные восторгом мечтательной девушки. Но, может быть, кроме всего прочего, интерес мой возбуждают и мои занятия историей оружия и гладиаторского искусства, которое по извращенности своей, чем-то сродни рассказам о женщинах-воительницах. Одним словом ты — в сказке, Луций.

А я все еще на Сицилии. Правда, уже не в Мессане, а в Сиракузах. Из Мессаны я уехал прежде всего потому, что сеть в которую Веррес ловит произведения искусства, там слишком густа, а раболепие перед Верресом, естественно, слишком уж гнусно: не зря Бровастый [176] одарил мамертинцев [177] множеством привилегий, а сам город объявил своей второй родиной. После учреждения там особых празднеств в честь этой сволочи, Verria, Мессану уже называют Офриополем [178] , так попытаюсь выловить что-нибудь в Сиракузах.

Именно сюда стекается львиная доля того, что Веррес вылавливает по всему острову: здесь — пещера новоявленного Киклопа. Во дворце Гиерона он устроил огромную мастерскую по переделке старинных предметов искусства, для чего согнал сюда множество мастеров со всей Сицилии и не только. Некоторые из этих верресовских смешений любопытны, очень немногие даже замечательны, но в подавляющем большинстве своем они уродливы, как первотворения некоторых философов и почти все, что может породить убогая фантазия внезапно разбогатевшего выскочки. Естественно, что слежка за всем, что касается предметов искусства, в Сиракузах поставлена на должном уровне, но и я тоже начеку и главное — не боюсь.

Как и тогда, в Капуе, я снова ожидаю старинный шлем. Как и тогда, в Капуе, я снова пребываю в состоянии Эроса. Разница, огромная разница, в том, что, во-первых, шлем этот — не греческое обещание, то есть не выдумка, а совершенно достоверно подлинный шлем коринфской работы, совершенно роскошный, принадлежавший, как говорят самому Тимолеонту [179] (чему я не вполне верю, однако не придаю этому особого значения), и, во-вторых, то, что я называю «состоянием Эроса», здесь — совершенно прекрасное, могучее чувство, которое — так мне кажется — дается человеку только раз в жизни и уже не покидает его до самой смерти. А, может быть, такое чувство дается только перед смертью? И такая мысль тоже приходила мне в голову.

Помнишь, я как-то писал о море, которого боялась юная девушка, а я убеждал ее, что море это совершенно чистое и пил его воду, не чувствуя горечи? Так вот, сейчас мне тоже представляется море, но не во сне, а наяву, вокруг меня. Словно некая могучая, удивительно светлая, пронзенная множеством солнечных лучей или лучистых волос моей возлюбленной золотистая зыбкая стихия подхватывает и уносит меня в столь же золотистую и столь же приятную даль, которой хочется достичь, хотя я и знаю, что не достигну ее, и знаю также, что это — потусторонний мир, а потому золотому морю, утонуть в котором невозможно, нет конца — ни его простору, ни его свечению, ни его тихой радости.