Последний атаман Ермака - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Буртовой cтр.№ 118

— Ой как разумно порешил ты, батюшка князь Григорий Осипович! Бегу и, тут как тут, все исполню, что тобой велено! — дьяк Иван живо выбежал в прихожую, накинул на голову шапку, надел кафтан, и через минуту князь Григорий увидел его, торопливо шагающего по мокрой оттаявшей после ночного легкого заморозка мокрой дороге в сторону длинной избы, где теснились стрельцы литовского головы Кольцова.

«Покудова Ивашка бегает, надобно мне писать отписку государю царю и великому князю Федору Ивановичу на его грамоту, дабы пояснить о делах казацких на Яике и здесь, в Самаре. Лучше бы атаману успеть сойти вниз по Волге, тогда забота ляжет на астраханских воевод Пивова да Бурцева, и на моей душе не было бы лишнего греха!» — князь Григорий распахнул дверь в прихожую, где за столом сидел вихрастый светловолосый писарь Семка Вдовин, взятый дьяком Иваном в писарские работы по своим способностям бойко писать, умению читать и вести счет, а также по причине веселого нрава и полного сиротства — родитель его смерть принял в сибирском походе с воеводой Болховским, а матушка умерла от болезней.

— Семка! — позвал князь Григорий отрока, который с радостным розовощеким лицом вскочил с лавки, сияя круглыми голубыми глазами: сгодился князю для какого-то дела!

— Слушаю, батюшка князь Григорий Осипович! — единым духом выпалил писарь, обеими руками одергивая длинную розовую рубаху, подпоясанную простеньким холщовым поясом желтого цвета.

— Бери бумагу, перья, писать будем в Москву государю Федору Ивановичу. А потому пиши четко, понятно, а не как курица лапой по навозной куче!

— Ох, господи! Сам государь будет рассматривать буквицы, мной писанные! — полные щеки Семки полыхнули румянцем. — Ранее все батюшка дьяк Иван государю писал, а ныне мне честь! Надо же, — не мог никак успокоиться бедный писарь, — сам государь возьмет в свои державные руки листы, мною исписанные!

— Потому расстарайся, Семка, не ударь своим безбородым личиком в самарскую грязь! — пошутил князь Григорий, а про себя подумал с горечью: «Не будет царь читать нашу отписку, она ему без надобности. Прочтет ее худородный Бориска Годунов! Ладно, ежели на словах перескажет государю о делах казацких, а тот, как всегда, отмахнется усталой рукой да скажет: — Делай, Борис, как надобно, у меня голова болит от забот! Поеду в храм бога молить о здравии себе и всем вам!» — Увидел, что писарь Семка готов писать, заложил руки за спину и по привычке мыслить на ходу, начал измерять горницу туда и обратно, диктуя неспешно, чтобы отрок успевал записывать все аккуратно и без помарок.

— Пиши, Семка так: «Государю царю великому князю Федору Ивановичу всеа Русии холоп твой Гришка Засекин челом бьет. Писал ты, государь, ко мне, холопу своему, ноября в первый день. А преж того писали к тебе ко государю воевода Роман Пивов да Михайло Бурцов про казачье воровство, что громили ногайские улусы казацкие атаманы Богдашка Барбоша да Матюшка Мещеряк и иные атаманы и казаки, и такие великие беды починили и тебе, государя, с ногайскою ордою ссорили. И Роман, и Михайло поговоря со мною, посылали с твоею государевою грамотою к тем же атаманам и казакам литовского голову Семейку Кольцова да казака, который от них же пришел, чтобы они шли на твою государеву службу в Астрахань, — князь Григорий остановился, давая время Семке поменять белое гусиное перо и пошевелить затекшими пальцами, и когда тот сказал:

— Готов я, батюшка князь Григорий Осипович, — продолжил диктовать так же размеренно, постоянно следя за рукой писаря:

«И ко мне, холопу твоему, писано в твоей государеве грамоте сентября в одиннадцатый день с Федором Акинфовым, которые атаманы и казаки виноваты тебе, государю, были и ты, государь, за их службу пожалеешь, велишь вины их им отдати, а они б шли на твою государеву службу в Астрахань, а из Астрахани на Терку. И на Волге, государь, атаманов и казаков виноватых не было и яз, холоп твой и с той твоей государеве грамоте, поговоря с воеводами Романом и Михаилом, посылали на Яик к атаманам и казакам Семейку Кольцова и велели им идти на твою, государеву службу за Мурат-Гиреем царевичем в Астрахань». — Князь Григорий еще раз сделал паузу в диктовке, видя, что у Семки от напряжения держать в пальцах тонкое гусиное перо начала подрагивать рука. Он молча прошел по горнице, погрел руки о теплую заднюю стенку печи, которая топилась из прихожей, чтобы здесь, в горнице воеводы, не сорили дровами.

— Передохнул, отрок? — спросил князь Григорий у писаря, который с новым пером склонился русой головой над бумагой.

— Готов, батюшка князь Григорий Осипович, — отозвался Семка и влажными от гордости глазами преданно посмотрел в сосредоточенное лицо воеводы.

— Ну тогда пишем далее так: «И октября, государь, в 23 день пришли ко мне, к холопу твоему, на Самару с Яика Матюшка Мещеряк, да Ермак Петров, да Ортюха Болдырев, да Тимоха Приемыш, а с ними казаков сто пятьдесят человек, а на Яике остались атаманы Богдашка Барбоша, да Нечай Шацкой, да Янбулат Ченбулатов, да Якуня Павлов, да Никита Ус, да Первуша Зезя, да Иванко Дуда, а с ними казаков полтретьяста [41] человек. И яз, холоп твой, октября в 28 день с Самары Матюшку Мещеряка с товарищи до тое твое государева грамоте, которая ко мне прислана ноября в первый день, за шесть ден на твою государеву службу за Мурат-Гиреем царевичем отпустил, а Богдашко, государь, Барбоша с товарищи с Яика на твою государеву службу не пошли и твоим государевым грамотам не поверили». — Князь Григорий прекратил диктовать, улыбнулся скупо, видя, как писарь, отложив белое гусиное перо, разминает правую кисть, сжимая и разжимая пальцы, отпустил Семку к своему месту.

— Покудова хватит писать. Ежели казаки ушли, то и довольно этого, а коль приведут атамана, то добавим, что по воле государя Федора Ивановича государев ослушник Матюшка Мещеряк по новым его провинностям и воровству посажен в губную избу под караул до нового государева указа, как с ним впредь поступать. Иди, Семка, мне еще о многом помыслить надобно, наедине…

Однако сколько князь Григорий ни старался больше думать о завершении строительства жилья в городе в связи с близкой уже зимой, мысли его неизменно возвращались к государевой грамоте о задержании казацкого атамана Мещеряк а и его ратных товарищей. Громкие голоса в прихожей, которые послышались уже с наступлением ранних ноябрьских сумерек, невольно вызвали в душе нервный сполох, однако воевода быстро справился с минутным волнением, сел за стол и на вопрос взволнованного новыми событиями дьяка Ивана Стрешнева, который вошел в горницу в мокром от испарины кафтане, впускать ли к нему атамана и есаулов, спокойно — внешне — сказал:

— Войди поначалу сам, дьяк Иван. Что шепну на ухо, о том сверчок запечный не должен знать!

— Тут как тут я, князь Григорий Осипович: весь внимание! — полушепотом отозвался заинтересованный дьяк Иван. Для большей убедительности наклонился над зеленым покрывалом стола и глаза, сколь было возможно, округлил.

— Впусти ко мне одного лишь Матюшку, есаулы пущай в прихожей обождут несколько минут… А сам сыщи спешно стрелецкого сотника Семена Ушакова, вели ему у сруба, где намечено обустроить губную избу, выставить в укрытии двадцать московских стрельцов. Когда воровские атаман и есаулы войдут туда, дверь запереть и караул из пяти стрельцов посменный установить. Уяснил? А сам же, оставив казаков в большой комнате, через малую дверь уйди в комнату, где будет проживать городской кат с отдельным входом. И запри за собой ту малую дверь на крепкий засов. Уразумел?