От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии - читать онлайн книгу. Автор: Генри Воллам Мортон cтр.№ 70

Я вспоминал эти события, пока ходил по дворцу. Сказал экскурсоводу о секретном ходе к Арсенальной набережной, но он и понятия об этом не имел.

Ссылка двора Бурбонов в Палермо демонстрирует глубину любви (или страсти) Нельсона к леди Гамильтон. Его часто видели дремлющим за спиной любовницы, когда она сидела за карточным столом. В то время Эмме было около тридцати четырех, Нельсону — сорок один, а сэру Уильяму Гамильтону — шестьдесят девять. Часть людей подозревала, что старый дипломат, помня о том, что супруга намного моложе его, знал, что человек, которым он восхищался, обманывает его с его женой. Эмма тайно, под чужим именем, родила в Лондоне девочку, Горацию, которую зачала в Палермо. Через четыре года сэр Уильям умер в Англии. Лежа на смертном одре, он держал в своих руках руки Эммы и Нельсона. Шесть лет спустя Нельсон умер в Трафальгаре с именем Эммы на устах. Эмма Гамильтон скончалась в нищете в городе Кале, позабытая и нелюбимая.

В рассуждениях об истории всегда ищут сослагательное наклонение. Что бы произошло, если бы Нельсон выжил и женился на Эмме Гамильтон? Хирурги сказали, что его тело и жизненные органы были как у молодого человека, а не как у сорокасемилетнего ветерана. В одном из его писем есть намек, что, выйдя в отставку, он поселился бы с Эммой в сицилийском имении Бронте, которое Фердинанд IV подарил ему в знак благодарности за спасение династии.

О самом дворце я мало что могу сообщить, за исключением того, что в нем содержится обычный набор золоченых стульев, обитых красной материей, нужное количество портретов, льстящих портретируемым, длинные анфилады залов. Единственное исключение — удивительная история, в которой адмирал, влюбленный в жену английского посланника, спасает династию.

6

Хотя оперный театр Сан-Карло был закрыт, меня вежливо пропустили в тихое здание. Я постоял некоторое время у входа. Смотрел, как появляются певцы и музыканты — кто на репетицию, кто на прослушивание. Некоторые пытались скрыть волнение под маской невероятной веселости, другие выглядели профессионально бесстрастно. Я зачарованно прислушивался. Из внутренних помещений, за вращающимися дверями доносились отголоски арий, послышался звук далекой трубы, но тут же прервался, словно музыканта внезапно убили. Свистели далекие свирели, и мне казалось, что это арестованные пастухи пытаются пообщаться друг с другом, а может, и кого-то утешить.

Меня провели через обширную, пустую, устрашающую сцену Сан-Карло. В центре этой мрачной пустыни девушка в трико и джемпере крутила пируэты. Делала она это медленно, словно во сне, но вместе с тем решительно. Хорошенькая балерина напоминала фею, заблудившуюся на мебельном складе. Вдруг она рванулась вперед, по-прежнему на касках голубых балетных туфелек, отбежала в пыльный, убогий угол, грациозно нагнулась и, приложив одну руку к уху, прислушалась, затем, словно поняв, что пришла не в то место, совершила серию мелких, легких шагов и исчезла. Несколько маленьких фонарей освещали партер. Возле царской ложи в почетном карауле стояли две большие пальмы, однако ничего величественного, того, что так поразило президента де Броссе, я не увидел. Президент говорил, что при виде интерьера у него «мороз пробегал по коже». Я же подумал, что из всех зданий, которые видишь en deshabille, [48] оперный театр производит самое гнетущее впечатление. Такие здания созданы для света, музыки и женщин в бриллиантах, но не дай вам бог увидеть их в потемках, когда уборщица, расхаживающая по залу со шваброй и ведром, на местном диалекте обменивается любезностями с электриком, работающим под крышей. Магический мир Кармен и Мими лишится последней доли романтики.

Мой гид, спускаясь со сцены, — какие же они все крутые, эти лестницы! — вдруг выдал теноровую трель и пригласил меня последовать его примеру. Никогда еще не был я так смущен. Ведь я не способен пропеть ни единой ноты, однако, не желая молчать на сцене Сан-Карло, выступил вперед и, пока уборщица возилась вдалеке со шваброй и веником, пропел: «Боже, спаси», но, сообразив, что взял слишком высокую ноту, начал с начала: «Боже, спаси королеву». Мое пение разбудило эхо, и теперь я мог с полным правом сказать, что пел на сцене Сан-Карло. Мой гид из вежливости неискренне пробормотал «браво».

Пожар 1816 года уничтожил интерьер театра, которым в 1786 году так восхищался английский хирург Сэмюел Шарп из лондонской клиники Гая. Он приезжал тогда в Италию, чтобы поправить здоровье, и написал интересные «Письма из Италии». Как и следует ожидать от хирурга, заметки эти лишены сантиментов. «Партер здесь, — писал он, — очень просторный. Он вмещает около шестисот зрителей. Кресла удобные, с подлокотниками. Посередине зала, как и по периметру, вокруг лож, имеются проходы… Сиденья каждого кресла поднимаются, как крышка у коробки, и у них есть замок, с помощью которого можно удерживать их в поднятом положении. Аристократы Неаполя могут позволить себе годовой абонемент. Они держат за собой места в первых четырех рядах, рядом с оркестром. По окончании оперы ключи от кресел уносят с собой. Таким образом они всегда знают, что могут прийти в Оперу в любое время и сесть на свое место. Публику они не обеспокоят, потому что проходы между рядами широкие, и даже полный человек может пройти по нему, не заставляя зрителей вставать».

Уже в следующем году после пожара театр был восстановлен и открыт для зрителей. Потрясающая скорость! Возможно, миланцы вспомнили об этом, когда в рекордное время отреставрировали Ла Скала после Второй мировой войны. Стендаль, для которого жизнь без оперы теряла всякий смысл, специально приехал из Рима на открытие Сан-Карло. Он был в восторге. Описал все подробности, цветовую гамму, ложи, сохранил в памяти любопытные детали. Во время спектакля в зале появилось темное облако, встревожившее публику до такой степени, что, если бы не присутствие королевской семьи, зрители бы кинулись к выходу. Но это был не дым, а туман: новое здание высыхало.

Одной из особенностей Сан-Карло во времена Бурбонов было то, что балерины, повинуясь королевскому указу, носили черное трико. Этот цвет считался не слишком провоцирующим, менее опасным для морали жителей Неаполя.

Вместе со своим новым знакомцем я перешел через дорогу к галерее, которая, возможно, навсегда останется в памяти американской армии. Пока мы пили горький эспрессо, я спросил, как часто пел здесь Карузо, самый знаменитый сын Неаполя.

Карузо, сказал мне мой гид, родился в трущобах Неаполя. В семье было восемнадцать детей. У мальчика оказалось золотое горло. После триумфальных выступлений по всей Италии Карузо предложили петь в Сан-Карло. По какой-то неизвестной причине он возбудил ненависть местной клаки, и она его освистала. Хотя Карузо допел до конца, он поклялся, что никогда больше не будет петь в родном городе. Никогда не вернется в Неаполь, разве только чтобы съесть здесь тарелку спагетти. И он сдержал свое слово.

— Странные все-таки люди попадаются, — сказал мой спутник, качая головой.

Возможно, он думал об эксцентричных персонажах, встретившихся нам по дороге. Мы пожали друг другу руки, и он вернулся в театр.