Не изменяя присяге - читать онлайн книгу. Автор: Александр Лоза cтр.№ 53

Два офицера одного корабля, почти ровесники, оба выходцы из одного дворянского сословия, воспитанники одного Морского корпуса, но какие разные жизненные пути!

Вы скажете — судьба, а я скажу — воспитание и характер. Воспитание нравственности, твердости духа, здорового честолюбия, гордости за свое офицерское звание. Воспитание понятий офицерской чести и долга, любви к Родине.

Нравственный, свой внутренний закон был и у лейтенанта Бруно-Станислава Адольфовича Садовинского: честь, отвага, верность. В жизни всегда есть место выбору. В конце концов, каждый выбирает себе свой крест и несет его по жизни сам до конца.

Дальше, дорогой читатель, судить вам.

В декабре 1917 года зима разыгралась не на шутку. Корабли Балтийского флота, как и в прошлые годы, вмерзли в лед, но их базирование в Гельсингфорсе больше не было заслуженным отдыхом после боевых походов. В середине декабря под аршинными заголовками газеты разнесли весть, что 16 декабря 1917 года большевистским правительством заключено перемирие с Германией. В этот же день, на основании Декрета Совета народных комиссаров, по флоту было объявлено, что звание офицера отменяется, равно как и ношение орденов, крестов и прочих знаков отличия.

Российский военный флот терял свое лицо. В очередной раз офицеры флота были раздавлены морально. Подавляющее большинство русских солдат и матросов, находившихся в это время в Финляндии, мечтало лишь о том, чтобы поскорей убраться домой, в Россию.

Снег все шел и шел. Балтийский ветер, по-волчьи завывая, свивал снег в тугие кольца метели и мел поземку вдоль пустынных улиц Гельсингфорса. Под это тоскливое завывание снежной вьюги заканчивался кошмарный и кровавый 1917 год.

Зимние дни: тусклые, длинные и однообразные — проходили серой чередой. На душе бывшего мичмана Российского Императорского флота Бруно Садовинского было холодно и пусто.

От тоски, разочарования, неприкаянности, без службы и без перспектив многие офицеры флота не выдерживали и начинали пить. Не крепко выпивать, что всегда было незазорно флотскому офицеру, а — пить. Пить горько, глуша тоску, страх перед будущим, боль за своих близких и родных, отчаяние безысходности и потерю всех ориентиров в жизни.

Многих угнетало еще и то, что на последнем общем собрании офицеров, в конце декабря прошлого года, в Мариинском дворце Гельсингфорса, из открытого протеста офицеров Балтийского флота ничего не вышло. Офицеры были неорганизованны, нерешительны и слабы. Как это ни горько звучит, но именно офицеры флота были мало сплочены между собой, и большинство из них финансово зависело от службы, ибо не имело других источников заработка.

Об этом тяжелейшем для офицеров периоде с болью свидетельствовал капитан 2-го ранга Г. К. Граф: «Что касается офицерства, то оно сильно изменилось к худшему. Далеко не все из него сохраняли свое достоинство. Несмотря на его тяжелое положение, на берегу сплошь и рядом происходили кутежи и скандалы. Были даже три случая, когда офицеры скрылись с солидными казенными суммами. Стало ясно, офицерство не может держаться и падает все ниже и ниже».

Большевистские указы лишили офицеров всех видов пенсий, в том числе и эмеритальных, состоявших из отчислений от жалованья в период службы, тем самым практически всех кадровых офицеров оставив без всяких средств к существованию.

Многие, прежде отлично служившие и воевавшие офицеры, поддались всепроникающему яду разложения. Слава Богу, это не коснулось Садовинского. Мичман сохранил достоинство и честь, но и его, оптимиста по натуре и просто психически крепкого человека, не обошла сильнейшая душевная депрессия. Мучаясь, переживая, перебирая в памяти все произошедшее, Бруно пытался понять и объяснить себе, что он и другие офицеры делали не так:

Да, офицеры, за редким исключением, не выступали на митингах и собраниях пред матросами. Большинство офицеров всегда стояло в стороне от всей этой митинговой говорильни, которая и ему самому претила до глубины души, — вспоминал Садовинский.

Конечно, офицеры понимали, что лозунги о «свободе, равенстве, братстве» дурманят головы нижним чинам, но, чтобы обосновать матросам лживость красивой социалистической утопии, у офицеров часто не хватало политических знаний. У самого Бруно, что греха таить, тоже не было большого политического опыта, и он совершенно не был подготовлен к роли митингового оратора.

Теперь-то Садовинский понимал: будь офицеры более сведущи в политике, обладай они большими политическими знаниями, то могли бы бороться с проникавшими в матросскую среду «агитаторами», и, возможно, после переворота они сумели бы удержать в своих руках матросов. Матросов, с которыми не раз, в войне с германцем, вместе смотрели в лицо смерти.

«Да, — соглашался с собой Бруно, — я не могу сказать, что плохо знал своих матросов. Я и многие другие офицеры, особенно на миноносцах, ежедневно работали рука об руку с матросами и хорошо знали их. Эти матросы — городские и деревенские парни из самых разных губерний огромной страны, они и есть частичка российского народа.

А, значит, мы — корабельные офицеры — куда ближе к народу, — считал для себя мичман Садовинский, — чем все остальные: политики, юристы, врачи, актеры и прочие, — не говоря уже о политиках-эмигрантах, прижившихся в Европе и многие годы отсутствовавших в стране.

Ведь это передо мной, — говорил себе Бруно, — ежегодно непрерывным потоком проходили матросы новобранцы — истинные представители народа. Я имел с ними дело всю свою офицерскую службу в течение нескольких лет, и я их ценил.

Да, я ценил и уважал толковых, сметливых, способных матросов своего корабля, а значит, я ценил и уважал в лице этих матросов свой народ.

Разве это не так? Но я не понимаю, — злился на себя Бруно, — где, когда, на каком этапе оборвалась моя связь с матросами, уменьшилось мое влияние на подчиненных, и когда началось на них влияние агитации социалистов-революционеров?»

Угнетала Садовинского и мысль о том, что не являлась ли роковой для всех событий, произошедших на флоте в феврале 1917 года, та нерешительность, с которой командование флота использовало в войне крупные линейные корабли. Мичман помнил, сколько об этом говорилось в среде флотских офицеров после смещения командующего флотом вице-адмирала Канина. Собственно, нерешительность командующего флотом в боевом применении крупных линейных кораблей против кайзеровского флота и послужила, в конечном итоге, причиной его отставки.

Именно отказ от перевода линейных кораблей на театр боевых действий привел к тому, что линкоры, оставаясь в тыловом Гельсингфорсе, подверглись интенсивной агитации по разложению команд различными революционными (только ли революционными?) подпольными организациями.

Бруно понимал, что нужна была длительная предварительная работа среди нижних чинов, чтобы все корабли на рейде Гельсингфорса, все как один, последовали сигналу о начале мятежа, данному вечером 3 марта недоброй памяти 1917 года с линкора «Император Павел I».