Легион обреченных - читать онлайн книгу. Автор: Свен Хассель cтр.№ 4

Хайль Гитлер!».

Почему не теряешь сознания? Разве все перед глазами у тебя не почернело, как в тот раз, когда тебя перестали бить? Как это говорится: «Стыд страшнее смерти»? Да. Это речевой штамп. Ты никогда не думал, что употребишь его. Но штампы существуют для того, чтобы их употребляли. И теперь можешь пойти, сказать людям, что он означает.

Нет, ты никуда не пойдешь.

Я был так ошеломлен, сбит с толку, что лишь слушал, не понимая, комментарий председателя к моему приговору.

Председатель сказал, что они, сочетая справедливость и милосердие, сохранили мне жизнь. Я не получил смертного приговора. Они учли, что я Auslandsdeutscher [3] , был призван в Дании, и что эти безответственные, недостойные называться немками женщины соблазнили меня дезертировать.

Мы были попарно скованы наручниками, ножными кандалами и, кроме того, цепь огибала всю группу. Нас отвезли на товарную станцию под охраной вооруженных до зубов полицейских.

Мы ехали в поезде три дня и три ночи…

— Перед тем как я приму вас на нашем маленьком, восхитительном курорте, вам нужно понять кто вы и что вы.

Вы свора грязных шлюх и негодяев, стадо свиней; вы подонки человечества. Вы всегда были такими и останетесь до самой смерти. И чтобы вы могли наслаждаться своей отвратительной сущностью, мы позаботимся, чтобы умирали вы медленно, очень медленно, чтобы времени вам хватило на все. Даю личную гарантию, что каждый получит свое полной мерой. Ваш курс лечения будет проводиться как положено. Мне будет очень жаль, если кто-нибудь что-то упустит.

Теперь приглашаю вас в штрафной концентрационный лагерь СС и вермахта Ленгрис.

Добро пожаловать, дамы и господа, в лагерь смерти.

Он слегка щелкнул хлыстом по блестящему голенищу и выпустил из глазницы монокль. Почему люди такого типа непременно носят монокли? Должно существовать какое-то психологическое объяснение.

Гауптшарфюрер СС зачитал нам правила, сводившиеся к следующему: запрещено все, наказание за любые нарушения — голод, побои, смерть.

Тюрьма представляла собой пятиэтажное сооружение из клеток, камеры разделялись не стенами, а решетками. Нас обыскали, вымыли и каждому обрили половину головы. Потом все волосатые места на телах смазали какой-то вонючей жидкостью, жегшей сильнее, чем огонь. Потом всех загнали в камеру, где мы почти четыре часа оставались совершенно голыми, пока нас обыскивали эсэсовцы. Они впрыскивали воду нам в уши, лезли пальцами в рот, не пропускали ни ноздрей, ни подмышек. Наконец, всем сделали клизму, после чего мы все побежали в уборные, тянувшиеся вдоль одной стены. Хуже всего приходилось двум женщинам, они были вынуждены сносить непристойные шутки охранников и терпеть «особое обследование».

Одежда, которую нам выдали — полосатые куртки и брюки — была сшита из ужасно грубой ткани, похожей на мешковину, поэтому непрестанно казалось, что ты весь покрыт муравьями или клопами.

Обершарфюрер загнал нас в проход, где мы выстроились перед унтерштурмфюрером. Тот указал на правофлангового.

— Ко мне!

Эсэсовец толкнул его сзади, отчего этот человек, шатаясь, подбежал к невысокому самодовольному офицеру и вытянулся перед ним в струнку.

— Фамилия? Сколько лет? Что совершил? Отвечай быстро.

— Иоганн Шрайбер. Двадцать пять. Приговорен к двадцати годам каторжных работ за государственную измену.

— Скажи, ты был военнослужащим?

— Так точно; был фельдфебелем в Сто двадцать третьем пехотном полку.

— Стало быть, не потрудясь доложить правильно, ты совершил прямое нарушение субординации. Плюс к тому не обратился ко мне, как положено. Стой смирно, мразь. Теперь мы попробуем излечить тебя от вредных привычек. Если это не поможет, скажешь, подыщем что-нибудь другое.

Унтерштурмфюрер уставился в пространство и визгливо произнес:

— Палок.

Через несколько секунд этот человек лежал вверх лицом, с голыми ступнями, на длинной скамье.

— Сколько, герр унтерштурмфюрер?

— Дайте ему двадцать.

Когда они закончили, человек был без сознания. Но у них были способы приводить людей в себя, неописуемые способы, и всего через минуту он снова стоял на своем месте в строю.

Следующий, наученный на чужом опыте, ответил, как полагается.

— Герр унтерштурмфюрер, бывший унтер-офицер Седьмого саперного полка Виктор Гизе осмеливается доложить, что мне двадцать два года, приговорен к десяти годам каторжных работ за кражу.

— Ты крал! Отвратительная привычка! Разве не знаешь, что солдат не должен красть?

— Осмелюсь доложить, герр унтерштурмфюрер, знаю.

— Но все-таки крал?

— Так точно, герр унтерштурмфюрер.

— Значит, ты усваиваешь дисциплину с трудом?

— Так точно, герр унтерштурмфюрер, осмелюсь доложить, я усваиваю дисциплину с трудом.

— Ну, что ж, мы будем великодушными и устроим тебе специальный курс. У нас есть замечательный учитель.

Унтерштурмфюрер уставился в пространство и визгливо произнес:

— Плетей.

Человека подвесили за руки так, что пальцы ног едва касались пола.

Никто из нас не избежал побоев, даже женщины. Мы быстро поняли, что заключенные в Ленгрисе были не мужчинами и женщинами, а только свиньями, навозными жуками, шлюхами.

Почти все, связанное с Ленгрисом, неописуемо, отталкивающе, однообразно. Воображение садиста весьма ограниченно, несмотря на всю его жуткую изобретательность, а твое восприятие притупляется; однообразие есть даже в зрелище таких страданий и смертей, которые раньше ты счел бы немыслимыми. Нашим мучителям была дана полная воля потакать своей жажде власти и жестокости, и этой волей они пользовались вовсю. Это было лучшее время их жизни. Души их смердели сильнее, чем больные, измученные тела заключенных.

Я не хочу ни в чем укорять наших охранников. Они были жертвами положения, которое создали другие, и в определенном смысле им пришлось хуже, чем нам. Души их стали смердящими.

Было время, когда я считал, что, если только расскажу о Ленгрисе, люди преисполнятся тем же омерзением, какое испытал я, и примутся улучшать мир, начнут строить жизнь, в которой не будет места пыткам. Однако невозможно заставить людей тебя понять, если они сами не испытали того, что выпало на твою долю, а испытавшим ничего рассказывать не нужно. Другие, те, кто оставался на свободе, смотрят на меня так, будто хотят сказать, что я, должно быть, сгущаю краски, хотя понимают, что нет, поскольку жадно читали сообщения о нюрнбергских процессах. Но они не осмелились взглянуть во все глаза на происходившее, предпочли настелить еще ряд половиц над гнилью в подвале, курить больше благовоний, разбрызгивать больше духов.