Прощание в Дюнкерке - читать онлайн книгу. Автор: Лариса Захарова, Владимир Сиренко cтр.№ 15

«Ну вот, проясняется, — это, скорее всего, словаки… — думал Дорн. — И они вполне могут быть людьми Гизевиуса».

Дорн решил потянуть разговор. Вдруг Коленчук «выбросит» некую деталь, по которой можно будет сориентироваться более точно?

Когда полковник Шантон из сюртэ получил донесение, что в Дюнкерке на перроне вокзала трое неизвестных, применив физическую силу, захватили пассажира поезда, идущего в Дувр, он принял это за обычное уголовное происшествие. Однако через некоторое время полиция снова напомнила об этом деле. По их агентурным данным, похищение носило политический характер, поскольку похитителями оказались представители украинского националистического центра. Один из оуновцев, старый должник полиции, доверительно сообщил, что по указанию Коленчука захватили человека, сильно оглушив его. Он сообщил приметы похищенного и добавил, что он швед.

В досье полковника Шантона было не так много шведов, которые могли бы интересовать сюртэ и попасть в переплет с политической подоплекой. Одним из таких шведов был Роберт Дорн, лесопромышленник, офицер СД. Карточку на него заполнила Од иль Картье, когда в 1936 году бежала из Лондона с оригиналом меморандума Антони Идена.

Вечером того же дня полковник Шантон предложил Одиль подумать, нет ли смысла поработать с мсье Дорном.

Вскоре обнаружилось, что не менее интересной может оказаться и работа с мсье Коленчуком…

Ефим Коленчук ненавидел русских только за одно то, что они русские. Вслух обычно говорил, что ему не нравится звучание их речи — надо же так опошлить мову! Коленчук ненавидел немцев, потому что воевал с ними, а кроме того, его самого часто принимали за «колбасника». Ненавидел англичан, придумавших Версаль и новые границы в Европе. Ненавидел поляков, потому что они всю жизнь мечтали владеть Украиной, Карпатами. Ненавидел французов, потому что ему приходилось жить среди них, а ему не нравилось, как они живут. Евреев ненавидел потому, что считал антисемитизм хорошим тоном.

Когда-то, в начале века, он учился в Московском университете на медицинском факультете, потом бросил и в итоге закончил фельдшерское училище в Петербурге, но практиковать его отправили в заштатный полк, квартировавший под Станиславом, где он сам родился, — это заело Коленчука, он считал себя не глупее русских лекарей, которые получили практику в столицах или хотя бы в Киеве или во Львове. Потом началась война, его прикомандировали ко 2-му Брестскому полку. Он был тоже офицер, но офицер медицинской части, и за всю войну — то есть до февраля семнадцатого — не получал повышения. А те «дурни», что шли в атаки, получали одну награду за другой лишь потому, что умудрялись возвращаться из мясорубки живыми. А он — ничего… Он, который всегда чувствовал в себе призвание быть организатором и руководителем.

Потом Коленчук немного попутался с Махно, но ему не понравилось, что Нестор Иванович заигрывал с большевиками, и когда в феврале 1919 года Махно вошел в подчинение 2-й Украинской Красной армии, Коленчук дезертировал. Потом прибился к Бандере, но этот человек раздражал его своим авторитетом, который мешал Ефиму Коленчуку выбиться в лидеры движения. И так было до 1929 года, пока не создалась ОУН — Организация украинских националистов. К этому времени Коленчук работал помощником прозектора в морге при больнице для бедных в пригороде Парижа Иври, что его вообще не устраивало. Программа ОУН понравилась — антикоммунизмом, доктриной самостийной и неделимой Украины.

«А действительно, — рассуждал Коленчук, — если взять всю Украину целиком, собрать все ее части, растащенные Москвой, Прагой и Варшавой, то на поверку может получиться такое государство, что заткнет за пояс, то бишь за кушак, хоть Францию, хоть Германию. Мы куда толковее французов и гибче немцев, которые инициативой владеют, если только пробились в начальство, тогда как любой из нас по природе предприимчив и склонен указку обмозговывать, а не слепо поступать, как велят. У Украины природные богатства пошибче германских, пахотные земли плодороднее французских, да и украинцев больше, чем немцев и французов, ежели собрать всех тех, кого по свету раскидало, — Коленчук помнил цифры на тринадцатый год — украинцев было 35 миллионов, немцев же и французов не намного больше, а вот рождаемость у них год от года падает. — Еще как зажила бы Украина самостийная, всю Европу бы содержали и пускали денежки в оборот… в Америку».

Речь Коленчука, полная подобных мыслей, на оуновском учредительном съезде произвела столь глубокое впечатление, что заштатный прозектор был избран в правление — а там уж грезились ему и выборы в Раду, они, конечно, принесут министерский, может быть, даже премьер-министерский портфель…

В общем, стало за что бороться, и Коленчук боролся, собирая вокруг себя обездоленных эмиграцией и взвинченных бандеровскими, оуновскими, волошинскими агитаторами украинцев, словаков, русин. Русских тоже привечал, особенно из знакомых, которых знал по Петербургу, Москве, Станиславу и службе в армии. Поэтому появлению Бориски Лиханова не удивился — намотался, рассказывали, парень, нигде пристанища не нашел. В возвращении ему отказано, оттого на большевичков совсем лютый.

Коленчук Лиханова принял. Все такой же — дерганый, с комплексами, дурной. Выслушал со снисхождением. Спросил, конечно, зачем пришел и от кого. Другого ответа не ждал. Руки у парня зачесались по настоящему офицерскому мужскому делу. Да и привели его ребята надежные. К тому же школа фон Лампе — сама по себе характеристика. Нужны хлопцы, знающие диверсионную технику.

— Быстренько сориентироваться, найти людей сможешь? — спросил Коленчук Лиханова. — Сможешь сколотить отряд? Мы и жильем обеспечиваем, и питание у нас трехразовое. Большие дела предстоят. Форму уже шьем. Война… Прага — тьфу… Не за Прагу, не за Берлин будем биться. За родные закаты…

— А для начала на чьей стороне выступать будем? — спросил Борис.

— Офицерский вопрос. Штабной, не окопный. Сначала, думаю, на их, а потом на своей собственной — против тех и против этих. Так тоже дело может обернуться. Давай, Борис Петрович, начинай крутиться… — и царским жестом — где только научился? — отпустил сослуживца.

Потом долго с лупой в руках рассматривал снимки Чемберлена и Вильсона в «Таймс», а Даладье и Боннэ — в «Попюлер». Лица премьеров и советников показались глупейшими, как виделось Коленчуку, с глупейшими неискренними улыбками. «Он, — имелся в виду Гитлер, — посадил их в одну лужу, они отряхнули штаны, но готовятся сесть в другую, поэтому спешно ищут клееночку». Утренняя «Таймс» давала интервью Чемберлена перед трапом самолета, на котором он летел в Германию, чтобы встретиться с Гитлером в Годесберге. «Все ближе к Лондону», — усмехнулся Коленчук. Фыркнул ехидно, прочитав заявление Чемберлена для прессы: «Мир в Европе — это моя политическая цель, и я думаю, что предстоящая поездка откроет для этого путь».

Газеты Коленчука не удовлетворили. Это была набившая оскомину открытая информация. Информация закрытая всегда куда ценнее. Коленчук постоянно стремился к ней. Поэтому и Дорн оказался бесценным подарком судьбы. Спасибо Курту Хайнихелю, продажной душе, Дорн стоил того бриллиантового перстня, что в четырнадцатом году Коленчук снял с пальца умершего в лазарете графа Шувалова, — этим перстнем он и сквитался с Хайнихелем за Дорна.