— Жалко, что приходится мириться со всеми этими машинами, ведь природа сама по себе радует своей чистотой, — весело говорит отец, как будто он только что не грозился кого-то убить.
Сейчас он просто ноль без палочки и полностью во власти своего крутящего баранку сына.
— Ты ведь мой мальчуган, второго она, моя Гретель, так и не смогла смастрячить. А еще эти мужики твою мать все время на порнографию снимают, я тебе при случае карточки покажу, самое грязное свинство, какое ты только в своей жизни видел. Если бы эта похабщина не была сделана чужими мужиками, я бы сказал, что некоторые снимки получились не так уж и нехудожественно, но похотливые и развратные намерения их, к сожалению, сводят на нет все эстетическое воздействие. Тьфу, гадость какая.
Сын играет желваками и молчит, бессмысленно защищать маму, потому что тогда папуля примется нападать на нее еще сильнее, взбесится совсем. А так — сам по себе отойдет. Костяшки Райнеровых пальцев белыми пятнами выделяются на руле, как будто еще чуть-чуть — и прорвут кожу. Тут может помочь только одно — думать о Софи, которую он сегодня не сможет увидеть из-за папочки и его охоты постранствовать. Будем надеяться, она не станет смотреть ни на кого другого. Им так хотелось поговорить о Камю, об «Абсурдном рассужднии», а теперь им поговорить вообще не удастся, потому что Вальдфиртель тянет и манит, соблазняет и вопрошает: Откуда ты? Городской? Тогда тебе сюда, в самую точку, у нас тут все деревенское.
Отца злит молчание сына, и он высказывает подозрение в кровосмешении:
— Ты уж, поди, тоже перепихнулся с мамочкой, пока меня дома не было, когда я горбатил на вас, надрывался?
Одинокие деревеньки возникают у шоссе и разочарованно пропадают сразу же после того, как авто проносится мимо, к сожалению, ими пренебрегли, в них никто не остановился пообедать, для этого выберут другую деревню. Цветтль не слишком отличается от других мест, хотя он побольше и располагается на берегу искусственного водоема. Наконец-то он показывается впереди и производит приятное впечатление, ему не привыкать, частенько он в этом упражнялся, здесь есть даже монастырь, осматривать который отец и сын не собираются: требовать такого от инвалида войны было бы слишком. В воскресенье городская жизнь стихает, и в Цветтле царит уютная безмятежность. Отец и сын съедают по славному шницелю с салатом из огурцов и выпивают по кружке пива. Они уютно сидят в старом трактире, сохранившем все обаяние сельской простоты. Отец уже вовсю подмигивает ядреной брюнетке не старше двадцати пяти лет, одиноко восседающей за соседним столиком, что же так — в полном одиночестве, такая симпатичная девушка, а скучает, и отец заказывает для нее порцию шоколадного торта, да взбитых сливок, пожалуйста, побольше и бокал вина впридачу. А потом еще и кофейку. Девица визгливо хихикает.
— Ну что, красавица, как бы нам познакомиться поближе, все лучше, чем сироткой сидеть! Не смотри, что инвалид, я еще хоть куда, и в скачках толк знаю, не смотри, что на одной-то ноге.
— Хи-хи-хи, гы-гы-гы.
Она пересаживается за их стол, поближе к папе, который угощает ее «Поцелуем любви» — яичным ликером с малиновым сиропом и взбитыми сливками. Это жутко дорого и на вкус противно. Вот сколько папуля на нее уже потратил. Сына вот-вот наизнанку вывернет. Отец разрушает толстухе ее высокую прическу, обе руки погружая в это птичье гнездо.
— А позвольте осмелиться, хо-хо-хо.
— Позволяю, командир, хи-хи-хи.
Девица инспектирует сына с головы до ног, тот похож на господина студиозуса. Сын остановившимся взглядом инспектирует пестрый рисунок оконной занавески из искусственного материала. Инвалид производит смотр тому, что скрывается под юбкой с передничком и лишь его одного и ждало все эти годы. Его рука подтягивается вверх, к покрытым мраком высотам, тогда как сын воспаряет к высотам лучезарным, где он слагает стихотворение:
«Вас, словно выцветшие клочки бумаги, носит по самому дну ущелья. Я — великое, несказанное подспорье, возопившее о себе самом. Я пребываю во всех образах послезавтрашнего дня».
Отец запустил руку девице в глубокий вырез на груди, да так, что того и гляди все выплеснется сейчас через край; еще немного и их троих выставят отсюда за дверь. Но трактирщик, тоже ветеран войны, как отец, и член партии еще с тех времен, когда она была под запретом, вдруг возникает перед ними в отличном расположении духа и угощает всех по рюмке за счет заведения. Когда что-нибудь предлагают задарма, отец ни за что не откажется. Он уже под хмельком и отпускает пошлую шуточку, хватает ли у девушки годков, чтобы промышлять на панели, слишком уж по-девически она застенчива, как первоклашка.
— Ха-ха-ха, ги-ги-ги. Может, вы чему такому меня научите, мужчина.
— Вас уже едва ли чему нужно учить, но коли хотите кое-чему взаправду научиться, то это только у меня.
— Хо-хо-хо. Хи-хи-хи.
Потом веселенькая компания все-таки распадается, после того как задан был уже вопрос, были ли у мальчика какие-нибудь амуры или еще нет и разрешают ли ему вообще, гордый отец отвечает утвердительно и добавляет, что сам его и учил. Но у Райнера ничего такого никогда и не было, что позволено знать только сестре, потому что разглагольствования его свидетельствуют об обратном. По его словам, бывало это часто, со множеством самых разных девушек, и всех их Райнеру пришлось покинуть, к сожалению, слишком рано. Такие вещи указывают на недостаточную социальную приспособленность. Не поперхнувшись, он чешет, как по книге, ведь книг он из рук не выпускает.
Весь обман от книг. Лучше честный сын, обучающийся ремеслу, чем враль-гимназист.
— Пока-пока, — прощально машет ладошкой девушка, звать которую Фрида, а работает она на сахарозаводе. Худой конец делу венец.
— Я бы в два счета ее расстелил, делать нечего, одним пальцем и еще кое-чем, — брызжет слюной папочка, засовывая руку в карман воскресных брюк, которые недавно отутюжены, но долго таковыми оставаться не будут. Там, в брюках, без устали двигаются и шевелятся прилежные пальцы, которые давненько уже не выполняли никакой ручной работы, последний раз — на войне, занимаясь ремеслом убийцы. Сейчас на очереди как раз обратное. Отец трет свой член с намерением вызвать семяизвержение. Это доставит облегчение после сытного обеда, затем он наверняка умолкнет и заснет. Но в настоящий момент у него наличествует еще потребность порассуждать о свойствах и качествах бабьих дырок, которые иногда бывают скользкие и широкие, а бывают, опять же, сухие и узкие, так что их надо сперва подрастянуть.
— Слушай внимательно, парень. Болт у тебя должен стоять, как следует, а то все насмарку пойдет, вот — как у меня, например, посмотри, ну разве не роскошный экземпляр?
Из открытой ширинки с любопытством выглядывает лиловый гриб, сейчас ка-ак брызнет на лобовое стекло, вытирай потом все это дело.
Райнер сглатывает собственную блевотину, вкус которой еще отвратительней, чем когда шницель был еще не прожеван и не пропитан желудочным соком. «И такой человек все это проделывает с моей матерью, — думает он. — А ей приходится сносить супружескую обязанность. И все-таки мне хочется заниматься этим самым с Софи, но с ней-то у меня все будет совсем по-другому».