— А, Тоня! Заходи, заходи… Знакомься, это Израиль Самуилович. А это — Тоня, я вам говорил о ней… Продолжайте, Израиль Самуилыч, Тоня нам не помешает.
Старичок смягчился, одобрительно покивал ей острым подбородочком и снова заговорил яростным фальцетом:
— Это дети! Они не понимают, что творят. Хорошо, им разрешат выехать, но что будет с остальными? Газеты поднимут крик: евреям не дорога родина. И мы будем иметь погром.
— Каждый выбирает свою судьбу сам.
— Русский еврей не может быть сам по себе! Русский еврей вместе со всеми. Все не могут уехать! Это не просто-таки, уехать. Здесь остаются могилы, могилы тех, кто верил в нас и надеялся. Вы слышите, Осип, верил и надеялся! Нашим мальчикам не следует забывать, что во всем том, что они ненавидят, есть и еврейская доля. Немаленькая-таки долечка! А платить по векселям, выходит, должны одни русские?
— Каждый платит за свое.
— Нет, за кровь платят все! Поэтому мы — евреи — обязаны нести ношу своей национальной ответственности сами, а не перекладывать-таки ее на плечи других. Разделить страдание вместе со всеми здесь — вот наша судьба. — Он вдруг поник и закончил вяло и почти просительно. — Вы знаете многих из них, передайте им, что нам всем будет очень тяжело, если они своего добьются-таки… Очень. Шолом… Желаю здравствовать.
Старичок молча поклонился Антонине и двинулся к выходу, и только тут стало ясно, что он смертельно устал влачить по этой земле свое сухое и старое тело: до того шаткими, осторожными были его шаги.
После его ухода Осип тихо спросил ее:
— Ты ела?
— Да, — соврала она, — в его присутствии ей было не до еды, — у Муси.
— Тогда пошли домой.
— Пошли.
Осип закрыл дверь своим ключом, сунул в дужку замка записку, и они двинулись через засыпающий уже город в сторону степной дороги, которая одиноко отплескивалась от окраины, убегая в распластанную до горизонта голую степь.
Антонина шла рядом с ним, не чувствуя ни духоты, ни усталости, впервые в такой близости около него, — страстно, всем существом желая в эти минуты единственного: чтобы дорога, по которой они поднимались, никогда и нигде не кончалась.
VIII
Как-то поздним вечером, разыскивая в общежитии Любшиных, Антонина наткнулась на одиноко слонявшегося по коридору Шелудько:
— Близнецов не видел?
— Соскучилась.
— Постирушки ихние вот, отдать бы.
— Уже запрягли? — насмешливо осклабился он. — Вот куркули, и тут успели!
— Что мне, жалко, что ли? — обиделась она. — Здесь и делов-то всего ничего.
— Тебе-то не жалко, да у них совесть где? Ты ведь не у мужа на шее. С нами смену стоишь. — Предупреждая ее возражения, он примирительно повел плечом. — Ну-ну, дело твое… А я вот что у тебя спросить хочу, — большие вьшуклые глаза его напряженно потемнели, — про Крайний Север…
— А что?
— Много там сосланных?
— Хватает.
— Каких больше? Откуда?
— Всякие есть… Больше из Прибалтики… Немцы тоже…
— А с Украины?
— Этих мало.
— Я ведь, знаешь, родился там. Меня мамашка оттуда маленького привезла. А отец там остался, не положено ему. Мать говорит, гуцул он, с Западной Украины. Я мамашку мою еще в пятом классе схоронил, а сам в ремеслуху пошел. Стал про отца спрашивать, нету, отвечают, такого, выбыл в неизвестном направлении. А куда он мог выбыть, если ему выбывать запрещает-ся! У него и паспорта нет. Не положено. Вот, может, в этом месяце сойдется с нарядами да в заначке у меня шевелится малость, сам поеду искать, а то завербуюсь, дорога будет бесплатная. Не может того быть, чтобы пропал. Найду. Плохо одному жить, зацепки никакой нет, интереса. В отпуск поехать и то некуда. Иной раз и заработаешь, а похвалиться кому? — Он сокрушенно помотал лобастой головой и двинулся мимо. — Близнецам скажи, пускай дураков в городе ищут, их там много.
Внезапная разговорчивость обычно молчаливого и неповоротливого Шелудько озадачила Антонину: «С чего бы это?» Встречаться с ним ей приходилось лишь на работе и в столовой, и ни разу за все это время он даже не пытался заговорить с ней. Знакомство их ограничивалось обязательными «здравствуй» и «прощай». Вначале ей казалось, что Сергей недоволен ее появлением в бригаде — конечно, кому понравится перерабатывать за других! но вскоре до нее дошло его полное и глухое к ней равнодушие. Поэтому сейчас, отходя от него, она удовлетворенно отметила про себя: «Спросить бы мне надо, как отца-то зовут, помянуть во-здравие!»
Любшиных она нашла в красном уголке. Раздвинув в стороны горы старых подшивок, они сидели друг против друга за читальным столом и перед каждым из них белела замусоленная тетрадка.
— Трояк тете Поле. — Слюнявя карандаш, Паша сосредоточенно морщил переносицу. — И Людке тоже пятерку надо, у нее двое.
Сема деловито делал пометки в своей тетради:
— Деда Тишу не забудь, он больше всех нам подмогнул. Ему пятерку, а то и рублей семь.
— Пойдет.
— Кого забыли?
— Вроде, все.
— Думаешь?.. А, — заметив стоящую у порога Антонину, Паша смущенно засуетился, — Тоня!..Подождешь до получки?
— Много ли получать собрался? — Она поставила перед ними стопку белья, вздохнула. — Еле отыскала, всю общежитию обегала.
Сема благодарно засветился:
— Так мы бы сами зашли. — Он поспешно запихал тетрадку в карман. — Что тебе, чего хочется. Мы с брательником в долгу не останемся.
Паша, внушительно откашлявшись, подтвердил:
— Уж это безо всяких.
— Сочтемся. — Уходя, она спиной чувствовала на себе их, сопровождающую ее, ласковую доброжелательность и сама в ответ тихо оттаивала. — Будет время…
По пути к себе Антонина, минуя комнату коменданта, дверь в которую была распахнута настежь, краем глаза успела заметить встревоженный профиль Осипа и, уже отходя, услышала его голос:
— Это ты точно знаешь, Христофорыч?
— А ты что, сам не видишь? Вся система камерная. Каморки, как на подбор, и все одного размера.
— Может, это лаборатории?
— Без коммуникаций? Без воды, без отопления? Шутишь! Это байки для пижонов.
Прислушиваясь, Антонина задержала шаг. После недолгой и гнетущей паузы голос Осипа был еле слышен ей:
— Выходит, от них никуда не уйти. Везде они… Всюду… хоть в землю заройся…
— Вот я и говорю, — шумно вздохнул комендант, — стоило вашим дедам начинать эту завируху, чтобы только сменить надзирателей!
— Пожалуй…
С тяжестью этого, произнесенного Осипом слова она и возвратилась домой. Тревога, вдруг возникшая в ней, все решительнее и круче овладевала ею. Вопрос, которым она не задавалась до сих пор, считая его пустым и докучливым, сложился сам по себе. Что они строят здесь? Кому и для чего понадобились эти плоские, похожие изнутри на пчелиные соты, коробки?