Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Буровский cтр.№ 29

Вообще-то, двадцать километров — не расстояние для взрослых мужчин. Будь это на полторы тысячи километров южнее, шли бы весело, болтая и смеясь, и к привалу почти бы не устали. А тут и Миша сопел, с полпути затеял тянуть ноги. Раза два остановился, хватая ртом воздух, Паша Бродов. Даже могучий Лисицын шагал с физиономией распаренной и красной и дышал тяжело, как свистел.

Специально зверей не искали, и никто вроде не показывался. Только уже к концу пути, близ Исвиркета, стали попадаться свежие медвежьи следы. Пугающе бесшумно, внезапно выкатился из марева раскачивающийся низкий силуэт. Марево плывет, размывает границы идущего. Вроде видна круглая голова с растопыренными ушами, и они видят, как скользит, становится яснее видна здоровенная туша. Снова замирает, заставляя их снимать винтовки… И вроде поворачивает, размывается, исчезает. Была — и не было. Как привидение исчезла. Сворачивать, искать следы? А стоит ли?

В устье Исвиркета холмы отступали на несколько километров от озера, он впадал широким устьем, вода почти не шумела. Время от времени — плеск, изредка стук камней в русле. Впрочем, Исвиркет тек все же быстро, перепад высот был даже здесь очень приличным.

И здесь, на Исвиркете, в устье они увидели первые следы человека. Широкая, удобная тропинка. Миша Будкин пошел за дровами и убедился, что с лиственниц рубили ветки, примерно там, где и он сам бы стал рубить. И на стволах были отметины, где зарубка, где две, а где латинской буквой V. Эвенки? Что-то никак не эвенкийское было в этой тропинке, в отметинах на стволах. Те умели ходить по земле, как тени. Хозяйничать так, чтобы оставаться незаметными, невидимыми. Доказать это было невозможно, но все ясно чувствовали, знали, здесь были европейцы, и недавно.

Отдыхали, подтянув лиственничный ствол, развесив рюкзаки на деревьях. На земле сидеть — сыро и мокро. Пар шел из голенищ сапог, из-под воротников курток.

Пили чай, и от усталости и духоты есть не хотелось. Бродов настоял — мол, поесть надо. С ним и не спорили, вроде даже были голодны. Но не шел в горло кусок, не было аппетита. Почти через силу совали в рот упревшую кашу с тушенкой. Лисицын толковал о дичи, что в таких охотничьих угодьях стыдно есть мясо из банок, но за дичью как-то не пошел.

Все оставались друзьями, всем было друг с другом хорошо. Говорили медленно и вяло, ругали дураков-японцев, и устали, словно прошли вдвое больше. Без особого задора поспорили — оставлять здесь рюкзаки или не стоит? И решили рюкзаки все-таки брать. Сколько идти, неизвестно. Очень может быть, идти придется еще и день, и два. Становиться здесь лагерем? Рано…

Солнце вроде опускалось и никак не могло опуститься. Повисли сумерки с длинными тенями, с неверным предзакатным светом. Звенели стаи кровососов. Решили идти, сколько хватит сил, и разбить лагерь где попало. Как получится. Все равно лагерь будет на одну ночь.

А идти оказалось легко, потому что вверх по реке вела широкая, человеком сделанная тропинка. За два часа пути следов человека все прибывало. И зарубок, и протоптанных тропинок. По одной из них вели медвежьи следы, но видно — именно что поверх. Сначала были люди, они и сделали тропу.

А потом вдалеке показались рыжие, коричневые пятна голой, без ягеля, земли. Странно смотрелись эти буро-рыжие проплешины среди серо-зеленого ягеля. Подошли ближе. Проплешины определились, как кучи развороченной земли. Кому могло прийти в голову ковырять эту мерзлую толщу? Для чего?

В одном месте ягель погиб под тяжестью жилища человека. Пусть временного, маленького жилища, но для ягеля даже и палаток хватило. Наверное, жили здесь так же на раскладушках, защищаясь от непогоды только тонкой брезентовой стенкой. Видны были границы палаток, места, где в мерзлую землю вколачивали колышки. А вот и очаг. Нет ямы, есть только место, где разбросаны угольки, рассыпан пепел, сожжен ягель. Судя по всему, здесь стояла печка.

А дальше, в сотне метров, был раскоп. Как ни оплыла яма за год, как ни потрудились вода и солнце, а границы видны были четко. Прослеживались границы когда-то ровных, ныне извилистых стенок, ровное, зачищенное дно. Раскоп был неглубок — порядка полуметра. Да здесь и нет нужды глубже копать, почвы накапливаются медленно, по долям миллиметра за год. Слой, хранивший остатки культуры древних людей, лежал совсем неглубоко от современной поверхности.

Возле раскопа первый раз обратили внимание на птиц. Вороны летели куда-то вверх по течению Исвиркета. С той стороны не летело ни одной. Туда прошло в высоте несколько. Пошли дальше, сначала по тропинке. И вышли на еще одну проплешину — неглубокую яму, содержащую остатки жизнедеятельности лагеря археологов. Вернее — самих археологов. Судя по оплывшим ямкам-дыркам, яму загораживали какие-то полотнища, натянутые на шесты. Потом тропинка сузилась, постепенно исчезала в ягеле. Пошли, так сказать, уже ненаселенные места с узкими, петляющими тропками, на которых отпечатывались в несколько слоев, один поверх другого, следы оленей и медведей.

И еще несколько раз видели ворон. Одна стайка пролетела прямо над идущими людьми, другая — над холмами, в стороне, но, похоже, в том же направлении.

— Ну что, вроде пора ставить лагерь?

— По-моему, пора.

— Утомился, Мишка?

— Есть немного. Да и ты, Паша, с лица спал.

— Спадешь тут! Ну, давай теперь дрова собирать.

Собирать дрова было непросто, потому что дров надо было много. Лисицын опять поговорил про дичь, про полезность охоты. Но за день устали, и сильно, а перемогаться не хотелось. Андрей знал, что завтра скажется первый день в поле, и каждая клеточка тела будет болеть. По крайней мере, первые несколько часов. Боль уйдет к вечеру, вернется утром послезавтра. Ненадолго. И потом ее не будет вообще — так, разве что будут чувствоваться мышцы после особенно сильного напряжения, и то редко.

Полыхал огромный, в полнеба северный закат. Розовые разводы разной интенсивности рисовались на фоне зелено-салатного, сиреневого неба.

Медленно-медленно, почти незаметно переходили они в полосы бледно-синего, бордового, оранжевого, и эти полосы густели, но не сильно. Не так, как будут густеть в августе. Тогда на небе сам закат будет показывать, что ягоды созрели, грибов уйма и что в реках лениво тычется в берега сонная, жирная рыба. А сейчас что-то трепетное, летучее, неопределенное было в смутных пастельных разводах на небе, в закате, который через несколько часов должен был плавно перейти в утреннюю зарю.

Наступали серые, прозрачные сумерки, когда вроде бы солнце почти зашло, разве что краешек торчит, а с другой стороны неба выкатилась полная луна. И в мире, освещенном одновременно солнцем и луной, хоть и стало немного темнее, но можно было идти и видеть все вокруг почти как днем, разве что без множества оттенков.

А в костре прогорали ветки лиственницы и отваливались уголья, играли переливами багрового, сиреневого, сизого, множеством полутонов и переходов, удивительными палевыми, нежными красками.

На небе и в костре было одинаково чудно, только в серо-сиреневом, прохладном небе все летели и летели птицы. Все в ту же сторону, упорно, молча, целеустремленно.