Евстигней - читать онлайн книгу. Автор: Борис Евсеев cтр.№ 84

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Евстигней | Автор книги - Борис Евсеев

Cтраница 84
читать онлайн книги бесплатно

Не дожидаясь скончанья общего танца, через всю сцену, на край ее, к тулившемуся в закутке оркестру, скользнула кисейная тень. Укутанная прозрачной тканью по самые брови, Авдотья (ныне Кларисса, вольная пташка) мелким балетным шагом засеменила к Евстигнею.

От неожиданности он вторично — чего с ним отродясь не бывало — выронил смычок.

Оркестр продолжал играть. Поцелуй «ожившей Эвридики» горел на губах, как сыпь от заразного поветрия. «Жди, дурень, за полночь», — брякало в ушах вздорным колокольцем...

В те же самые миги и все за той же Авдотьей-Клариссой (с приличествующим случаю осуждением: крайне легкомысленна!) и за капельмейстером (с одобрением: не поддался пустому соблазну) наблюдал наследник престола Павел Петрович.

Наследник был зван на сию мелодраму давно, и зван почтительнейше. Для него одного представление передвинули с часов вечерних на шесть часов пополудни...

Было известно: Павел Петрович одобряет музыку Бортнянского.

И верно, оперы Бортнянского выслушивал он со вниманием. Три комические оперы сего сочинителя были поставлены именно при его, наследника, дворе. Оперы тихозвучные, простоватые — влекли домашним уютом, комнатным покоем.

Сия уютность, однако ж, никак не перекликались с надрывом чувств, с несчастливой жизнью Павла Петровича. А ведь так отклика на собственные мысли и чувства сыскать хотелось! Хотя бы иногда только. Хотя бы даже в не слишком любимой музыке.

Было еще одно: в последние годы и месяцы, всего русского частенько чуравшийся — Павел Петрович стал внезапно к этому русскому прислушиваться. Вспоминал далекое мурлыканье кормилиц и недавнее солдатское пенье в саду...

Вскоре в сердце наследника вступил разрозненно и гулко — как вступает на плац не весьма исправный полк — великий гнев: русской простонародности не дают ходу! Чрез необходимый промежуток времени сделана была и мысленная выволочка придворному сочинителю Димитрию Бортнянскому: отчего это вы, милостивсдарь, так мало русского в музыку свою вставляете?..

На «Орфея» Павел Петрович был зван давно. И обещан ему Шереметевым был «Орфей» свой, русский. Однако ж — почтит или не почтит он того «Орфея» присутствием — известить наследник никого не соблаговолил. Сам же давно решил: в Фонтанный дом проникнет — как это и прежде с ним бывало — неведомкою.

Теперь, глядя сквозь прорези в шторах, был доволен: что нужно — увидал, что следовало — понял! Обеспокоили, правда, две вещи: подземное царство и греки. Много чего греки в сказках своих наворотили! Но и подспудная правда во всех тех сказках была, и близость к духу русскому ощущалась...

Дело шло к ночи. Внезапно Павлу Петровичу стало не по себе.

Как всегда после заката солнца, стал он чувствовать приступы безысходной тоски. Горло сжал спазм, за ним другой. Сзади раздался шорох. Вздрогнув, наследник обернулся... Затем, пересилив себя, выглянул за дверь потайной комнаты.

Никого! В мире, полном речей и фигур, — один, один как перст!

Капельмейстер Фомин — также пребывал в одиночестве.

В полночь очутился он не в объятиях Авдотьи-Клариссы — очутился в шкиперской голландской кофейне. Как его туда занесло — бог весть.

В кофейне было пусто. Сквозь сткло — таинственно взблескивала Нева.

Нева была Русский Стикс. Манящий и безвозвратный!

Он пожалел, что не вписал в мелодраму еще одну давно в нем плескавшуюся картину: «У берегов Русского Стикса».

Ведь именно у берега той подземной реки остался Орфей навсегда, не желая отдаляться от ада и от пребывающей там Эвридики.

«И твоя Эвридика потеряна. Только зовут ее — Алымушка. Или, в крайнем разе, Лизавета Яковлевна. Но отнюдь не Клариссой зовут ее...»

Ласк шереметевской холопки он не желал. Желал нотного нескончаемого письма, Алымушкиной улыбки или хотя бы в тихом московском дому — легких вздохов Лизаветы Яковлены...

Собрался уж уходить — вдруг мимо кофейни тень, за ней вторая! Решил за ними.

Тени втянуло в какое-то присутствие. Сперва Евстигнеюшка забоялся, но потом услышал смех. На смех его и потянуло…

Посреди присутствия стоял сосновый стол. Вкруг стола бродили снявшие сапоги чиновники в мундирах. Внезапно — все как один остановились. Один, самый маленький и невзрачный, с удивительно красными ушами, крикнул: «Давай спектаклю!».

Принесли громадную чернильницу с малахитовой крышкой. Чернильница та была размером с добрую бочку. Внутри что-то плескалось.

Красноухий закричал: «А волоките сюды Корнеюшку!»

Принесли на руках Корнеюшку. Тот был в сапогах, страшно худ, глаз почему-то не открывал. Дышал при этом прерывисто.

Тут же Корнеюшку приподняли, окунули в чернильницу с головой. Окунув же — быстро вынули. Корнеюшка сладко плевал и счастливо жмурился, бледности его и трудного дыхания как не бывало.

— Теперь и ты — чернильная душа, Корней Павлович! Теперь ты навек с нами!

Тут же завертелся вкруг громадной чернильницы хоровод. Пели не весьма дружно, но пели истово:


Наливай наливочки, наливай чернил!

Будем мы все щастливы, каждый лист нам мил.

Было уж поздно. Окромя дома, где находилось «чернильное присутствие», огней вокруг не было. Почувствовав поздний час, чиновники вдруг как-то съежились, мазать чернилами друг друга перестали, надели сапоги, стали собираться домой.

Тихо-бесшумно, почти не касаясь земли, заскользили «чернильные души» по Питеру…

Спекталь чернильных душ, как и мелодрама в Фонтанном доме, связавшись с непредусмотренным концом и неприятным поцелуем Клариссы, радости принесли мало.

И хоть взлетали тугие рукоплесканья, хоть были и поздравленья (лепетал что-то юный Сашка Плещеев, гудели басами Дмитревский и Клушин, кивал издалека ставший вдруг загадочно молчаливым, на глазах потерявший юношескую пылкость Крылов) — следовало ждать премьеры настоящей, премьеры веской, полнозвучной.

Тешили, без сомнения, сообщенные ему дней десять спустя слова. Но ведь слова те друкованные больше говорили не о премьере в Фонтанном доме — о приключениях Орфеева сюжета в России. Конечно, и ему воздавалось по заслугам:

«В мелодраме сей — в “Орфее” — сперва была музыка Торелли, а после — нашего русского, господина Фомина, бывшего долго в чужих краях, который превосходным талантом своим помрачил прежнюю музыку совершенно...»

«Помрачил ли?.. Было ли так в самом деле?.. — прижимая у себя дома к пылающим ветряною заразой губам сырую простынку, шептал Евстигней. — Не допер ведь писака: любому сочинителю надобно не помраченье предшественника, а напоение себя самого музыкой, яко водою волшебной, а уяснение чрез персонажей собственной своей судьбы!»


О, ад! И самые твои отрады

включают смерти злейши яды!

Но лютое терпенье сберегу...

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению