Исход - читать онлайн книгу. Автор: Олег Маловичко cтр.№ 19

— Я тебя, суку, найду и на куски порежу, понял? — подал голос с земли Головин. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от его головы, — Сергей надеялся, что Кошелеву так и нужно было, — и теперь его шея и щеки, волосы и ворот рубахи были измазаны натекшей из уха кровью. Говорил он громко, оглушенный выстрелом.

— Так режь сейчас, кто мешает? — Антон убрал пистолет за пояс. — Давай, вставай!..

Головин смерил Антона коротким, злым взглядом, но ничего не сказал.

— Бычье колхозное. Начнете через ментов давить, я на ваших полковников сраных таких звезд напущу, каких вы только на параде видели, в красный день календаря. Хоть кого отсюда тронете — найду, и в этот раз не буду ласковым.

— А я их не буду трогать! — Головин перекатился на спину, и присел, поморщившись и склонив больное ухо к плечу. — А-а-а… я тебя найду, понял, уродец? Эти пусть живут, но в уши мне нельзя стрелять.

Не обращая внимания на Антона, он встал, снова охнув и поморщившись, и пошел к воротам «Зари», на ходу наклонившись раненым ухом и держа у него ладонь, словно пытаясь расслышать что-то с земли. Кабаны переглянулись из-под сложенных на затылке рук — что им-то делать?

— Значит, аккуратненько, по очереди, щелкаем застежечкой и двумя пальчиками, медленно, чтобы, не дай бог, пулю не схлопотать, достаем оружие и бросаем на землю.

Кабаны разоружились, двигаясь плавно и грациозно, как балерины. Антон разрядил пистолеты, вернул и махнул дулом своего, отправляясь с кабанами к выходу.

Головин разместился на заднем сиденьи «Чероки», ожидая водителя. Шею и ухо он обложил со всех сторон белыми салфетками, и, как мог, закрепил пластырем из аптечки, отчего стал похож на только что вылупившегося птенца с прилипшим к голове куском скорлупы. Когда управлявший «Чероки» кабан стал заводить машину, Головин глянул на Антона, приподнял подбородок и ногтем большого пальца провел по своей шее, жестом перерезая ее.

Машины, пыля из-под колес, отъехали. Антон опустил пистолет.

— С ними так и надо, зверьками провинциальными. Теперь по-быстрому осваивайся, чтобы постоянно люди здесь были.

— Проблем не будет, из-за него?

Антон взвешивал возможность, глядя на машины вдалеке. Они казались теперь не больше двух майских жуков, ползущих друг за другом. Покачал головой:

— Нет. Он дерзкий и говнистый, но маленький еще.

Он не мог знать, что Паша Головин был упорным и злопамятным — любой, нанесший ему обиду, платил, рано или поздно. Он умел ждать.

Сейчас, трясясь на ухабах в «Чероки», Паша чувствовал не обиду и гнев, что было бы естественно, а радость, подобную накатывающей на алкаша при виде рюмки. У него опять появилась цель, он снова был в игре.

Кабан, управлявший машиной, поймал в зеркале улыбку Паши и передернул плечами, поежившись.

* * *

— Видел, сколько в Москве сумасшедших? — спросил Антон Сергея на обратном пути.

Они проехали Талдом и мчались теперь по сорокакилометровому участку трассы, пролегавший через густой лес, то хвойный, то смешанный.

— Причем не только старых уже… Просто… в какой-то момент все так давит, что уже не сбросить, и тогда человек на улицу выходит и начинает орать. Надевает себе шлем из фольги на голову, или, если баба, красится без ума, брови выбривает. Я раньше думал, человек не понимает, что делает. В этом и сумасшествие, что он считает: выглядеть так и вести себя так — нормально.

— А теперь?

— Это бунт. Человек защищается, чтобы московский Молох его не сожрал, не раздавил. Как белый флаг на войне, понимаешь?

— Или наоборот, крест зеленкой, чтобы сразу в лоб. Может, они нарочно Молоха злят? Вызов бросают? Психи долго не живут.

Антон задрал голову, вливая в себя коньяк. Чтобы купить, пришлось сделать остановку в Кимрах.

— Не слишком пьешь? Извини, если не в свое дело…

— Ничего. Организм зависит, и с миром на трезвую тошно.

Он еще выпил и стал смотреть в окно, на ровную череду сосен с сильными, красивыми стволами. Кашлянул, прикрыв рот кулаком, и почесал лоб, закрыв глаза, от которых к вискам разошлись морщинки.

— Мне-то что, я привык. Дочка же все видит…

Нельзя так жить и с ума не сойти, думал Сергей, не глядя на капитана. Не вскочить однажды среди ночи, не выхватить пистолет и быстро, не раздумывая, не выпустить себе пулю в башку, чтобы одной секундой решить все, на хрен.

У Яхромы Кошелев уснул и не просыпался до самой Москвы. Сергею пришлось тащить его в дом, искать ключи, прислонив пьяного Антона к стене.

Он занес Антона в квартиру, уложил на диван, стащил с него ботинки и прикрыл пледом. За мутным стеклом книжного шкафа, пыль с которого не стирали, наверное, никогда, стояли фотографии. Молодой Кошелев с грязным лицом, в черной менингитке и камуфляже, с двумя товарищами-контрактниками среди развалин Грозного. Бритый, немного скованный — в синем мундире прокуратуры. Свадьба: пенный гейзер из бутылки шампанского в руках Антона лупит вверх, гости смеются, невеста жмурится. У роддома: ошарашенный, с выпученными глазами испуганно держит кружевной куль с младенцем, сзади — бледная, с обмягшим лицом жена. Одну Сергей вытащил: Антон, его жена и девчонка лет восьми, прижавшись друг к другу щеками, лезли в кадр. Все смеялись, а за их спинами виднелся кусок пляжа с белым песком, пятно голубого неба и сине-зеленого моря. Сергей повернул карточку и прочел с изнанки: «Папа+Мама+Ксюшка+море+Кемер». Ниже нацарапана была дата. Пять лет назад.

Закрывая дверь, натолкнулся на соседку, невысокую старушку с забранными в пучок на затылке волосами.

— Как он? — спросила старушка.

— Нормально.

— Ночью опять кричал. Как напьется, сильно кричит, утром встать не может, прошлый раз «скорую» ему вызывала…

— Вы? А семья его?..

В глазах старушки мелькнуло удивление, а на смену ему пришла радость: не терпелось рассказать о чужом горе.

— Так вы не знаете?.. Юля его бросила. Когда дочка погибла. Мол, Антон виноват. Как его не посадили… С другой стороны, кто его посадит? Он сам кого хочешь… Жалко парня, мается… А вы ему?..

— Друг, — ответил Сергей и пошел вниз.

Через неделю в лагерь приехали первые поселенцы — Сергей, Миша и Лев Кириллович, заслуживший окончательное прозвище «Карлович». Сергей разрывался между лагерем и Москвой, где оставались Глаша с Никитой и мама — двое других переехали совсем.

Вначале был Свет.

Алишер знал, что свет был в начале всего вообще, но его интересовала лишь часть, связанная с ее именем. Так вот, вначале был Свет, и к нему, чтобы сгладить лаконичность, добавили ласковые «ла» и «на».

Свет-ла-на.

На первый взгляд, имя казалось подколкой — какая она Светлана, с черными волосами и смуглой кожей? С темными блестящими глазами, волнистым разрезом уходящими к вискам? Какая она, к матери божьей, Светлана, если от ее походки, и жеста, и улыбки веет сказками тысячи и одной ночи, Шехерезадой и райскими гуриями? Она была восточной красавицей, его Светка, и Алишер понял, что имя подтверждает не внешний свет — вон сколько блондинок кругом, сплошь пергидрольные светланы — а другой, идущий изнутри, и освещающий не ее, а тех, кто рядом.