И кто бы мог подумать, что удача улыбнется ему в тот самый момент, когда он разуверится во всем на свете?..
– Вы случайно не герр Розенберг? – раздалось совсем рядом.
Аксель удивленно оглянулся, смаргивая слезы, выступившие на глазах от чересчур крепкого курева. Или от ностальгии?..
Неужели этот бюргер – тот самый Отто Лемке, весельчак и балагур, неутомимый выпивоха и бабник, с которым, да еще с Гансом-неудачником, так весело было проводить время в кабачках или единственном на всю округу борделе старой фрау Шлоссер? Где же его рыжие кудри? Где белозубая улыбка?
– Что, не узнаешь меня, Аксель? – грустно улыбнулся худой мужчина с седыми висками, снимая шляпу с изрядно полысевшей головы. – И не мудрено-Сколько лет мы с тобой не виделись? Десять? Двенадцать?
– Тринадцать, Отто, целых тринадцать. Чертову дюжину. Старый Виллендорф выгнал меня перед самой своей кончиной.
– Ага! Когда ты обчистил его на три тысячи марок.
– На пять, Отто. Ты все забыл.
– На пять? Тогда ты должен быть благодарен старому хозяину, что он не отправил тебя за решетку, а всего лишь выставил за дверь. А то все веселье просидел бы на нарах с грабителями и убийцами.
– Ты думаешь, что я не благодарен? Еще как благодарен. Тех марок как раз хватило мне, чтобы добраться до Гамбурга и купить билет на пароход до Америки… Ну и там на первое время… Зато видишь, какой я теперь?
Розенберг повернулся перед старым приятелем, словно манекенщик на подиуме, давая тому шанс оценить твидовый костюм, лаковые туфли, трость с набалдашником из слоновой кости…
– И в окопах мне гнить не пришлось, между прочим, как некоторым. Где ногу оставил, приятель?
– Да недалеко отсюда, – ничуть не обиделся Лемке, притопнув деревяшкой, которая заменяла ему ампутированную ниже колена ногу. – Под этим чертовым Петербургом, уже в восемнадцатом. Русские здорово задали нам тогда жару. Ничего. Главное, все остальное цело. Ганс-то, говорят, сложил голову где-то в Бельгии.
– Недаром его прозвали Неудачником, – погрустнел Аксель. – А что, Отто, папаша Зейбель все еще содержит свою пивнушку на углу Линденштрассе и Остенвег или разорился?
– Как же, разорится он, старый прощелыга… Только сам теперь за стойкой не стоит. Всем сынок его заправляет.
– Толстый Михель?
– Он самый. И цены у него знаешь какие?
– Да я же с ним пел в церковном хоре! А ну, пойдем…
* * *
– И как ты жил все эти годы?..
Старые друзья продолжили беседу в пивной «Шварценриттер»
[24]
– владелец ее был рад приветить «богатого американца», в которого обратился приятель его детства. По крайней мере, пиво оказалось свежим, да и шнапс не слишком отдавал сивухой. Что в последнее время само по себе было редкостью.
– Да-а-а, жил… – неопределенно махнул рукой Розенберг, не слишком горя желанием посвящать Отто в перипетии своей жизни на чужбине. – Не о том сейчас речь.
Он надолго припал к кружке с хитом сезона, «мекленбургским светлым», и вытер плотную пену с усиков «а-ля чикагский гангстер».
– А что, Отто, не все шедевры нашего покойного патрона пустили еще на щебенку?
– Что же им сделается? – пожал плечами Лемке, разливая из графина мутно-зеленого стекла в рюмки остаток шнапса и требовательным жестом подзывая официанта, чтобы обновил. – Стояли, стоят и будут стоять, Бог даст – до конца света достоят. Вон один, кстати, – он ткнул пальцем в окно на крылатое чудище, видневшееся в нише дома на противоположной стороне улицы. – Помнишь, как герр Штауберг этого болвана крылатого у патрона выпрашивал, чтобы особняк свой украсить? И отвалил сколько… Можно было такого же из золота отлить.
– Ну, насчет золота ты загнул…
– Может, и загнул, – согласился Отто, всегда отличавшийся покладистым характером. – Но уж из серебра – точно. И за что такие деньжищи?
Он снова наполнил опустевшие рюмки, буркнул: «Прозит» и опрокинул дерущее глотку пойло в рот.
– Ну и отравой поит твой дружок честных немцев… Хотя бывало и хуже. Ты, небось, к другому привык?
– Американское ничуть не лучше, Отто. Сивуха сивухой. Разве что из кукурузы.
– Надо же, а я и не знал… Утру нос этому вралю Лотару Гессу, который твердит, что это хваленое виски на вкус совсем как ангельская слеза.
– А кто их пробовал, эти ангельские слезы? Может, так и есть?
Уже изрядно хмельной Лемке расхохотался немудреной шутке приятеля и долго вытирал увлажнившиеся от смеха глаза.
– Ну и скажешь ты, Аксель… Все такой же шутник.
– А сейчас сколько просят за виллендорфовские статуи? – вернулся Розенберг к интересной для него теме. – Дороже, небось, чем раньше?
– Да ты что? – вылупил на него глазки собутыльник. – Кому сейчас нужно это барахло? На щебенку, конечно, не дробят, но… Да и кто продавать будет?
– А разве у фон Виллендорфа не осталось наследников?
– Наверное, остались, – безразлично пожал плечами Лемке, налегая на сосиски с тушеной капустой, от которых Аксель как-то отвык за океаном. – Только имение его заколоченное стоит. Говорят, что наследница… Какая-то внучатая племянница, что ли… В общем, где-то в Рейхе живет наследница. В Дрездене или Бадене. Здоровье у нее слабое для нашего климата. А ты что, купить хочешь?
– Я – нет. На что они мне сдались? Но вот есть люди…
Розенберг наклонил свою голову к голове Отто и что-то зашептал ему на ухо…
* * *
– Вот что значит – в Америке побывать!..
Отто и Аксель, компаньоны-соучредители компании «Виллендорф и K°», курили у распахнутого окна и с удовлетворением следили за кипевшими внизу работами. Десяток рабочих отделывал кровлю приземистого кирпичного здания литейного цеха, еще полтора десятка сгружали рельсы с грузовичка, кто-то месил строительный раствор, кто-то… Площадка напоминала разбуженный первыми весенними лучами муравейник.
Совместных капиталов обоих новоявленных бизнесменов хватило лишь на аренду пустыря за городом. Когда-то, еще в конце прошлого века, крепкий и полный сил скульптор, побывав на Первых Олимпийских играх в Афинах, загорелся идеей основания стадиона, но быстро охладел к этой затее, как и ко многим другим своим «завиральным» начинаниям. Во время войны «Виллендорфово Поле» было реквизировано для военных целей, и все четыре года там день-деньской маршировали, упражнялись в стрельбе и штыковом бое учебные роты военного училища, переведенного сюда из-под Золингена. Но война миновала, и игрушечному Рейхсверу оно больше не понадобилось… Так что уступили истоптанный солдатскими каблуками пустырь за сущие гроши. Магистрат даже рад был, что появится наконец в Тейфелькирхене своя промышленность, меньше будет слоняться по улицам безработных бездельников, а в пустую городскую казну потекут денежки.