Оловянная принцесса - читать онлайн книгу. Автор: Филип Пулман cтр.№ 49

Сходное послание, но более лаконично изложенное было передано представителям прессы в предоставленные для их работы помещения. Там уже собралось не менее двадцати корреспондентов, две трети которых были иностранцами, включая одного джентльмена из «Таймс» и трех репортеров бульварной лондонской прессы, жадных до новостей о королеве-кокни, как они ее называли.

Корреспондент «Винер Беобахтер» зачитал вслух послание, врученное чиновником двора. Его коллеги в тот же миг набросились на бедного чиновника с вопросами, в ответ на которые он мог лишь поднять руки вверх и беспомощно ответить:

— Простите меня, господа, я могу рассказать вам не более того, что я знаю, а именно, что ее королевское величество заболела еще ночью, что к ней сразу позвали врача, что полный бюллетень о ее здоровье ожидается сегодня в полдень и что пока переговоры отложены… Остальные новости в полдень — в полдень, господа! Очень сожалею, но это все! В полдень!

Как только чиновник вышел, перья заскрипели. Большинство местных и иностранных корреспондентов склонились над столами. Некоторые, умевшие разом делать два или три дела, подхватили свои пальто и шляпы и выбежали на улицу, чтобы поскорее поймать извозчика, сочиняя на ходу в голове первые предложения своих экстренных сообщений.

А в это время секретари и писари в правительственных учреждениях, включая нашего старого знакомого герра Бангеманна, получив тревожные новости из дворца, без каких-либо дополнительных указаний и не зная, чем себя занять, от безделья занялись праздными предположениями, или картами, или сочинением шуточных стишков. Один из коллег герра Бангеманна показал ему, как можно из листка бумаги свернуть китайского мандарина, и герр Бангеманн немедленно занялся изготовлением пяти мандаринов — мал мала меньше — для своих любимых дочек.

Джим даже отдаленно не мог себе представить, насколько отвратительно чувствовать себя пленником. Ничего гнуснее невозможно себе вообразить. Быть беспомощнее младенца, прозябать во мраке подобно несчастному Леопольду! Джиму вспомнилась ловушка в роще, и его глаза наполнились слезами; он вновь увидел, как принц беспомощно жмется к Антону, как солдаты отдирают его и утаскивают с собой. Неужели это все было взаправду или просто померещилось ему после второго удара по голове?

И еще одна картина стояла у него перед глазами: Кармен Руис, протягивающая руки из лодки, увлекаемой течением вперед, в кромешную темноту. Он не знал, впадает ли этот поток в реку или уходит в неведомую бездну и лодке никогда больше не суждено увидеть дневной свет. Даже подумать об этом было страшно.

Джим сердито потер лицо и попытался обратить свои мысли к Аделаиде, но лучше не стало: он чуть не зарычал от отчаяния. Бесполезно! Он вскочил на ноги, выломал откидную тюремную койку из ржавых петель, прикрепляющих ее к стене, и принялся колотить в дверь обломком дерева до тех пор, пока голос снаружи не прокричал:

— Прекратить! Или я сейчас войду и переломаю тебе кости!

В ответ Джим еще сильней заколотил в дверь, сопровождая это такой отборной площадной бранью, что охранник раздумал связываться с бузотером, решив вместо этого отправиться за распоряжениями к начальству.

Устав от этого упражнения, Джим перелез через обломки кровати и попытался, подпрыгивая, достать рукой до решетки маленького окна под потолком камеры. Но, помещенное слишком высоко в амбразуре со скошенным нижним краем, оно оказалось недоступным. Он попробовал соорудить из обломков подобие лестницы, но едва он вскарабкался на это сооружение, как оно немедленно подломилось под ним. Он взвыл от ярости и пихнул ногой бесполезные деревяшки.

Свет, просачивавшийся в окно, был унылым и серым, и его чувство времени подсказывало, что сейчас было, вероятно, около десяти часов утра. Что касается чувства места, оно ничего определенного ему не говорило: судя по каменным стенам, это мог быть замок, но также и любая другая тюрьма.

Джим еще раз пнул ногой дверь, сдвинул в сторону обломки кровати и сел на пол.

— Думай, думай! — приказал он себе. — На что тебе голова?

Если он не может добраться до окна, не может процарапать дырку в стене или в каменном полу, остается только дверь. В конце концов, ее же открывали, чтобы впихнуть его сюда, значит, когда-нибудь должны будут открыть снова.

Он встал и решил исследовать ее поближе. Дверь была сделана из тяжелого старого дуба, с внутренней стороны на ней не было ни ручки, ни замочной скважины. Зато на уровне глаз имелся прямоугольный вырез шириной с ладонь — глазок, или иудино оконце, забранное изнутри стальной сеткой, а снаружи деревянной заслонкой. Толщина двери была около восьми сантиметров — это серьезно!

Заслонка была закрыта. Он не мог достать до нее пальцем, но, повозившись несколько минут, он выломал себе из обломков кровати длинную и крепкую щепку.

Просунув ее сквозь железную сетку, Джим сумел, поцарапав заслонку по поверхности, сдвинуть ее чуть-чуть в сторону, а потом, просунув в щель конец щепки, полностью отжать ее в сторону.

Вид, который открылся ему, не был особенно живописным: мрачный каменный коридор, освещенный маленьким окошком в дальнем углу — конечно, тоже забранным решеткой. Коридор был пуст, но в него выходили двери других камер, и все эти двери были открыты.

Значит, он был здесь единственным узником. Возможно, это ему полезно знать. Он посмотрел на замки других дверей: тяжелые висячие калачи, продетые в железные скобы. Средневековая рухлядь, пренебрежительно подумал он; если бы перед ним был такой замок, он открыл бы его в считанные секунды любым куском проволоки. Если бы замок был перед ним. И если бы у него была проволока.

Он снова задвинул иудино оконце, чтобы охранник не догадался, что он может его открыть; маленькое, единственное, но все-таки достижение.

Постукивая ногтем по переднему зубу, Джим посмотрел по сторонам: не проглядел ли он чего-нибудь? Вроде бы нет. Он обшарил карманы, но в них, за исключением носового платка, ничего не было: складной нож и отмычку они, естественно, вытащили. Снова пустышка! «Теперь займемся одеждой: ботинки, ремень, рубашка, пиджак, свитер…»

Свитер, который связала Салли! В голове его забрезжила некая мысль. Он невольно улыбнулся; значит, усилия, которые она в него вложила, оказались не напрасны…

Тихо посвистывая сквозь зубы, он снял тяжелый синий свитер и сел распускать его на нитки.

Дверь комендантских покоев закрылась за Бекки и Аделаидой, и они услышали, как ключ повернулся в замке.

— Итак, мы узницы, — подытожила Бекки. — Да тут холодно. Просто зябко, я бы сказала. Знаешь ли ты, что мой отец был узником в этом замке… мне только что это пришло на ум. Он умер…

Слезы явились неожиданно и застали ее врасплох — она плакала не по себе, а по отцу, которого она едва помнила, погибшему от тифа в этом самом здании. Она бы смогла продолжить его дело, его борьбу за демократию, но все рухнуло, и это было несправедливо, это было жестоко…

Аделаида, хмурясь, мерила шагами потертый ковер перед холодным и замызганным камином. В замке не было коменданта уже сто лет, с тех самых пор, как он был построен, и в этой комнате, вероятно, никто никогда не жил. Аделаида не обратила ни малейшего внимания на слезы Бекки, и через минуту-другую та перестала всхлипывать, вытерла глаза и судорожно вздохнула.