Downшифтер - читать онлайн книгу. Автор: Макс Нарышкин cтр.№ 9

Но я уйти ниже уже не могу. Меня уберут по всем правилам бизнеса. Несмотря на то что я вице-президент, уже на следующий день, после того как будет известно о моей просьбе спуститься в стан топ-менеджеров, меня выдавят из команды. Руководители и кадровики на дух не переносят тех, кто сбрасывает скорость на поворотах. В их головы никогда не втиснется идея о том, что человек просто устал или пересмотрел свое отношение к жизни. Они будут свято убеждены, что им под брюхо сполз товарищ, который имеет свой план и знает что-то, чего не знают они. А руководители крупных компаний не держат рядом людей, которые имеют план. И плевать на то, что никакого плана нет. Вышибут.

А потому уходить нужно сразу и навсегда. У меня был выбор. Я его сделал.

На следующий день после того как мое заявление об увольнении было подписано, я уехал. Шок, потрясший компанию, был столь велик, что на описание его уйдет не менее пятисот страниц огнедышащей прозы, а у меня, признаться, нет желания даже на секунду вспомнить лицо Бронислава и этих девок из аналитического отдела, разговаривающих посредством междометий.

Я не мог сыграть на понижение, потому что уже через месяц мой натренированный мозг придумал бы новую схему движения товара и сокращения рабочих мест. Я точно знаю, что это привело бы, как и все мои начинания, к росту прибыли. Через месяц мне предложили бы подняться, а еще через месяц я выглядел бы невероятно глупо, продвигая идеи уровня президента компании, находясь на должности заместителя начальника отдела. Все закончится еще более тяжким кризом, чем в Нижних Мневниках. Зверь, напавший с неба, сожрет меня, уже не тратя сил на предупреждения.

Я должен был оставить все и сразу. В Москве остался счет в банке, квартира стояла под охраной, и я хотел, чтобы она не видела меня, а я ее как можно дольше. Будет хорошо, если мы вообще никогда не встретимся. «Кайен» я загнал приятелю, и эти деньги были моим единственным капиталом, с которым я отправился на Алтай. Наверное, я дерьмовый раскольник, раз везу с собой один миллион и сто тысяч рублей, но я понятия не имею, как нужно вести себя в такой ситуации. Я отдам их с радостью, если выяснится, что они не нужны.

Почему Алтай? Спрашивать себя, почему Алтай, столь же глупо, сколь объяснять, почему воняет чеснок. Он просто воняет, и все, не нужно выдавливать из него теоретические выкладки о ферментах. То же самое и решение об Алтае — там хорошо, и все. Не нужно, верно, убеждать себя в том, что там я обрету душевное равновесие, поскольку там девственные леса, чистый воздух, ведущие постную жизнь раскольники и шаманы. Хороводить с бубнами я не собирался, становиться членом общины тоже. Туда вело меня сердце — я говорю это искренне, несмотря на резонерский оттенок получившегося заявления. Впервые в жизни меня куда-то вел не мозг, а сердце. Быть может, потому, что сердце не умеет считать и распознавать в окружающих потенциальных покупателей никому не нужного товара. Потому Алтай, что я там ни разу не был, и еще я точно знаю: горы, водопады и тайга — это то, что нужно. Билет куплен до Барнаула, но выйду я раньше. Понятия не имею где, но это должна быть станция, на которой мне захотелось бы выйти. Глянуть в окно, услышать звуки, свойственные перрону, пропустить их через себя и почувствовать присутствие неподалеку места, которое пустует в ожидании меня вот уже двадцать восемь лет. Я был уверен, что не промахнусь с выбором — слишком долго я носил в себе мысль, чтобы ошибиться теперь. Я видел на карте в своей московской квартире Алтай. Городок в двухстах километрах западнее Барнаула. Попробую прислушаться там.

Вдыхая на Казанском вокзале сладкий воздух новой жизни, я устроился на перроне и без намека на скуку дождался поезда. Единственное, что омрачило предвкушение невесомости, было появление передо мной, сидящим на лавке, тучного майора. Собственно, что это майор, я узнал потом, когда поднял взгляд. А в то мгновение, когда я, нежившийся под солнцем, вдруг оказался в тени, взору моему предстали лишь запыленные ботинки (ненавижу неухоженную обувь!) и мятые брюки серого цвета с красным кантом. Не нужно, верно, упоминать о том, как я отношусь и к мятым брюкам.

Посмотрев на предмет, загородивший мне доступ к свету, я прищурился и тут-то увидел, что передо мной майор. Ситуацию я понял так: идет человек на службу, а по пути ему встречается сидящий на лавке с раздутым чемоданом тип, который жмурится, аки кот, и по всему видно, что жизнью доволен. Я знаю многих милиционеров, и на примере наших с ними знакомств знаю, что блаженную улыбку девять из десяти из них понимают как приход после приема психоделиков. Этот, что попросил у меня документы, был из тех девяти. На что он рассчитывал, было непонятно. Видимо, на отсутствие московской регистрации. Но она была.

— Куда следуем, гражданин? — продолжил он допрос, не сводя взгляда с чемодана.

— На другой конец света.

— Шутим, гражданин.

— На Алтай.

— Алтай велик.

Это была единственная умная мысль из всех, что он сказал до и после.

— Пока до Барнаула, а там видно будет.

— Билетик покажем.

Мне нравится этот сленг. Чтобы не унижаться и не разговаривать с людьми на «вы», эти ребята в погонах выдавливают из себя такое «вы», словно вас действительно несколько.

— Можно, я покажу, а он нет?

— Кто — он? — напрягся майор.

— Да ладно, пошутил… — И я отдал ему купейный билет.

Он читал, а я думал о том, насколько хрупок наш мир и насколько уязвима наша общественная безопасность, покуда защитой ее занимаются такие вот парни. Вернув билет, скотина последовала дальше, даже не попрощавшись.

Через час с небольшим я забросил чемодан на полку купе и едва не рассмеялся от легкости, с какой это сделал. Кожаный чемодан, в котором помимо вещей находились любимый шотландский плед и ноутбук, стал моим единственным спутником…

Почему я прожил на земле двадцать восемь лет и меня ни разу не посетила мысль о том, что есть что-то чище и приятнее Куршавеля и Ниццы? Черт бы меня побрал…

До Омска я добрался без приключений, потому что был в полной нирване. Мысли струились, и я смаковал их с полузакрытыми глазами. Со мной в купе катились на восток молодая мама с ребенком, занимавшие первый ярус купе, и надоедливый ублюдок лет сорока, инженер, как выяснилось. Последний первые часы знакомства присутствия своего ничем не выдавал, как и положено командированным, вырвавшимся из семейного и корпоративного плена дрессированным подонкам. Он привыкал и принюхивался. Но потом его, как и положено, прорвало. Такие фрики, оставив дома ошейники и не чувствуя контроля со стороны бдительного комсостава, через двадцать четыре часа начинают превращаться в малых с распахнутой настежь душой. Не задумываясь о том, что души эти чаще всего напоминают интерьер незакрытого хозяином деревенского туалета, малые приступают к интеллигентному, как им кажется, веселью. Накопив за годы верной службы и безупречной семейной жизни немалое утомление, они сначала проверяют, действительно ли за ними утерян контроль, и, когда в оном убеждаются, трансформируются в самых настоящих сволочей. Им кажется, что вот эта жизнь, когда никто не давит на плечи и не пинает по заднице, — жизнь и есть. И он обязательно жил бы ею, не женись когда-то в спешке и по залету и признай его талант в более известной инстанции, чем в той, в которой он вынужден тянуть лямку сегодня. Для таких снобов перестают существовать правила нормального поведения, едва мысль о том, что скоро закончатся двое суток, прижмет их к полке купе. Залив сверх нормы не контролируемые отсутствующей супругой двести граммов, младшие научные сотрудники приступают к исповеди. И их решительно не волнует, что, имей их биография даже грохочущие факты, она здесь все равно никому не интересна. Что может рассказать о себе неудачник, у которого на спине потертости от седла и который приличествует в своих манерах только до двух рюмок водки? Две рюмки — норма, контролируемая женой во время похода в гости, и контролируемая лично во время рабочих вечеринок. Переход через эту границу даже посредством лишних пятидесяти граммов означает потерю приличий. Природа берет свое, и если в течение двадцати лет безупречной службы и быта, но при противоположных тому мыслях тренировать организм на двести граммов, то нет ничего удивительного в том, что двести граммов перестают оказывать на организм какое-либо влияние. Розовеет лицо, речь становится мягче и яснее, но это не есть опьянение. Скорее — это верность себе, легкое отдохновение, которое поощряется руководством во время празднования дня рождения директора предприятия и против которого не восстанет жена. Но едва граница перейдена хотя бы на шаг, природа реагирует немедленно. Но именно к этому и стремится фрик, почувствовав свободу. Ему кажется, что он по-прежнему легок в общении и приятен, но этим видением он лишь усугубляет негативное отношение к себе, поскольку приятен он не был изначально, а после и вовсе превращается в свинью. Принцип поведения таких ответственных командированных мне хорошо известен, а поэтому я ничуть не удивился, когда через пятнадцать минут после толчковой тяги состава он сообщил, что хочет со всеми познакомиться, ребенку подарил конфету (я слышал, как он долго вынимал ее из чемодана из припасенных для дома гостинцев), а мне предложил выпить.