В сердце роза - читать онлайн книгу. Автор: Алекс Гарридо cтр.№ 83

— Да, — сразу понял и согласился Акамие. — Плеть — благо в руках учителя.

— А я, — сказал Хойре, — дам твоему учителю такую плеть, которая не оставит следов на твоей спине.

— Я один ничем не полезен господину, — сказал Сю-юн. И сразу Акамие наклонился к нему и шепнул:

— А ты утешишь меня после урока.

— И я дам тебе мои волосы, чтобы сплести косу.

— О нет! — воскликнул Акамие. — Что ты!

— Совсем немного, — одобрил Хойре. — Мы обошьем края головного платка, и наш повелитель будет совсем как раб, недавно получивший волю. Даже если он и будет неловок в седле, никто этому не удивится.

— Давайте выпьем еще, — предложил ан-Реддиль и потянулся за кувшином. — Как, ты говоришь, поется у вас в застольной песне? — спросил он Сю-юна.

— Чарочка вина, чарочка вина и еще раз чарочка вина! — пропел Сю-юн, принимая чашу из рук Арьяна.

— Не слыхал ничего подобного этой строке по краткости и полноте!

— Разумный человек, — строго поднял палец Акамие, — должен избегать употребления вина. Оно вредно для мозга и нервов, вызывает спазмы, помешательство в уме или еще какое-нибудь заболевание. Так говорится в Каноне врачебной науки.

— О мой повелитель, — сейчас же откликнулся Хойре. — Там говориться: «должен избегать употребления вина натощак»… А наш хозяин заботливо не допускает подобного.

— Ну так вот вам еще страшнее, — улыбнулся Акамие. — Пьянство вредно, оно портит натуру печени и мозга, вызывает заболевание нервов, сакту и внезапную смерть.

— Там сказано: «постоянное пьянство», — возразил Хойре.

— А что такое сакта? — с опаской спросил ан-Реддиль.

— А сакта — это утрата органами способности к ощущению и движению…

— Вследствие закупорки! — вставил Хойре, подставляя свою чашу, чтобы ан-Реддиль ее наполнил.

— И говорят знающие, — закончил Акамие, — что если сакта сильная, то больной не выздоровеет, а если слабая, то вылечить его нелегко. А как лечить от нее, я не знаю.

— Я тоже, — вздохнул Хойре и выпил чашу до дна. И все сделали то же.

— А что давно не слышно женщин? — шепотом спросил Акамие.

Ан-Реддиль заглянул за завесу.

— Спят, — так же шепотом объяснил.

— И нам пора.

Скользя по вырубленным в скале ступеням, вчетвером они поднимались к башне. Тахин рвался идти первым, но ему не дали. Лед под ним шипел и вскипал пузырями.

— Все равно мне, хоть вам будет легче…

Но Эртхиа упрямо полез вперед, а за ним Дэнеш и У Тхэ, потому что сил больше не было это видеть. Всю бесконечную осень, всю вечность унылых моросей и беспощадных ливней, всю зиму непроглядных метелей, сугробов по грудь, морозов, от которых небо звенело тонким зловещим звоном, весь путь, с тех пор, как, повернув на север, они пересекли степь между гор и через непроходимые леса шли и шли и вышли к Последнему морю и пошли на закат по его берегу, так у точно надеясь не пропустить баши Ткача, — все эти бессчетные дни Тахин был для спутников спасением и единственной надеждой. Он был их огнем, согревал промокших до нитки и до костей продрогших, не давал замерзнуть насмерть морозными ночами, он был огнем неугасимым, единственной надеждой на безлесных пустых берегах.

Но Дэнеш, Эртхиа, У Тхэ знали: время пути было для Тахина временем пытки. Вода, льющаяся с небес, вода тающих под его шагами снегов причиняла ему боль, не было ему отдыха от нее.

И когда берег поднялся и навис над гремящим прибоем, когда показались обнажившиеся от ветра каменные горбы и Тахин смог выбирать себе удобный путь и хотя бы изредка отдохнуть от пытки, улыбки вернулись на лица его спутников, иссеченные ветром, обожженные морозом, исхудавшие.

Они стали двигаться быстрее и вскоре увидели перед собой скалу среди скал, указывающую ввысь воздетым перстом одинокой башни, сложенной из валунов, к подножию которой карабкалась узкая лестница со ступенями неравной высоты. Она начиналась так низко, что волны окатывали нижние ступени и брызги доставали едва не до середины лестницы, и там она была покрыта рваной ледяно коркой.

Им пришлось спуститься к началу лестницы и начать медленный, трудный подъем, и одолеть его. А наверху их ждала распахнутая дверь и на пороге хмурый человек, закутанный в меховой плащ. Он подал каждому из них руку, помогая преодолеть последние ступени и выбраться на узкую каменную площадку. И только Тахин помотал головой и не принял руки. Хозяин башни посмотрел в его глаза и кивнул.

— Не мне, — сказал он.

И широким взмахом руки пригласил их в башню.

— Я знаю, зачем вы пришли. Но прежде всего вы трое спуститесь вниз. Горячая вода и сухая одежда, а после — сытный ужин и теплые постели. И ни слова о деле до завтрашнего утра. Вот дверь, вот лестница, факелы горят, вода кипит. У меня нет слуг, послужите друг другу по-братски.

— А ты, тебе нужно другое, — сказал он, обращаясь к Тахину. — Оставь беспокойство о твоих спутниках и отдохни. Все вы здесь в безопасности — до утра.

— А что за беда нагрянет утром? — спросил Тахин, едва шевеля бледными губами. Они дошли, и теперь силы оставляли его.

— Утром твои спутники захотят торговаться с Судьбой, и тут я ни за что не ручаюсь.

— В чем же опасность?

— В том, что выбор за ними. Тот, кто не видит дальше десяти шагов, — как ему выбирать на распутье.

— А они на распутье?

— Здесь все на распутье. Оставь это. Всегда и везде человек на распутье, даже не зная. Глаза у тебя закрываются и ноги тебя не держат, ты бледен, твой огонь едва дышит. Оставь заботы. Нет у меня для тебя ничего мягче камней моего очага. Ложись и спи. Этот огонь вернет тебе силы. Твой путь еще долог и цель твоя из тех, что недостижимы.

— Ошибаешься, Ткач. У меня нет цели и нет пути, кроме пути моих друзей.

— Ошибаешься, Пламень. У тебя есть цель, и ты ее знаешь, и она тебе желанна.

— Она недостижима.

— Я так и сказал. Ложись здесь. Твои спутники разумны и не затаят обиды, если ты не сядешь за трапезу с ними. Вот твое омовение, трапеза и ложе. Спи.

И едва голова в тускло-медных спутанных кудрях опустилась на камни очага, едва сомкнулись блеснувшие новым золотом ресницы, едва огонь коснулся зарумянившейся щеки, Ткач подхватил пальцами завившуюся, заигравшую бликами прядь и скрутил, и помял, как бы примериваясь к пряже. Покачал головой. Глаза его опустели, налились иным, отдаленным светом.

— Ты увидишь больше, чем могут увидеть глаза, и ослепнешь, и красота сожжет в тебе то, чего не одолело пламя. Останется то, что неодолимо. Спи. Это еще далеко.

И выпустил прядь, и сунул в рот обожженные пальцы.