– Сами, – понимающе усмехнулся Калюжный и впервые вызвал у Льва что-то вроде симпатии. – Хотите напоследок пообщаться со своим противником лично, без свидетелей? Что ж, удачи вам. Я выполню вашу просьбу, у вас не будет проблем с прокуратурой. И в ИВС я тоже позвоню. Привозите. Уютная камера уже будет готова.
Калюжный некоторое время молчал, затем поднял голову, пристально посмотрел на Гурова, перевел взгляд на Станислава:
– Я хочу извиниться перед вами, господа полковники. За то, что не верил в ваши возможности. И выразить искреннее восхищение профессионала вашей работой. Я о деле Беззубовой, ведь с него все начиналось. Ваши предположения, Лев Иванович, блестяще подтвердились. Вину Бортникова можно считать доказанной. Экспертиза показала, что у него под ногтями остались микроосколки пирекса. С тем же аномальным содержанием никеля, что и в осколках ампулы, извлеченной вами из кабинета убитой. То же самое – в волосах Бортникова. Учитывая данные, полученные после эксгумации ее трупа, на которой тоже вы настояли. Да плюс косвенные, да плюс показания свидетелей... Любой суд вынес бы ему обвинительное заключение. Правда, мне так и неясен мотив!
– Виктор Павлович! – Гуров широко, открыто улыбнулся своему коллеге, правильному менту Калюжному, который сумел-таки встать выше уязвленного самолюбия. – Я вам обещаю, как только мы с другом закончим то, что начали... Я вам объясню все насчет мотива. И не только это.
Оставив верный "Галлопер" в тихом, уютном дворике, Гуров и Крячко поднялись на третий этаж. Лев позвонил в громадную, отделанную под палисандр дверь с блестящей медной табличкой "Рустам Азаматович Рахсалманов".
Симпатичная девушка, открывшая дверь, с дружелюбным любопытством поглядела на друзей.
– Дедушка Рустам? Он в магазин напротив за молоком пошел, – акцент в ее речи почти не ощущался. – Вы проходите, он вернется с минуты на минуту.
Гуров сделал едва заметный отрицательный жест. Он не хотел брать Рахсалманова на глазах внучки.
– Нет, спасибо, – начал было Крячко.
Но девушка перебила его, радостно закричав:
– Да вот же он, вот!! По лестнице поднимается. Дедушка Рустам, тут к тебе люди пришли!
Внешне он был, как ни странно, чем-то похож на Льва Гурова. Такой же высокий, стройный, с великолепной осанкой. Кто сказал, что все кавказцы темноглазые брюнеты? Волосы Рахсалманова, изрядно поредевшие на лбу и висках, тронутые густой сединой, были светло-орехового цвета. Глаза темно-серые. Умные глаза.
Он понял все с первого взгляда. Улыбнулся. Поднялся к открытой двери своей квартиры.
– Возьми молоко, Аминат. Мы с моими гостями выйдем на свежий воздух. Скажи маме, что я задержусь. У меня возникли некоторые неотложные дела. Я позвоню ей позже.
– Хорошо, дедушка!
Они спустились вниз и втроем не торопясь подошли к "Форду". Молчание нарушил Гуров:
– Вы все правильно поняли, Рустам Азаматович. Вам назвать причину вашего задержания?
– Не стоит, – а вот в его речи акцента не было совершенно. – Кстати, арест лучше называть арестом. К чему нам эвфемизмы? Лев Иванович Гуров – это вы? Примите мои поздравления. Я вас недооценил. Знаете, в чем была моя главная ошибка? В том, что я связался с Алиной. Вы, наверное, думаете, что, поставив ее на лабораторию, я брал на дальний прицел Алининого мужа, этого тупорылого бурбона? Не скрою, и это тоже.
Он помолчал, словно бы погрузившись в какие-то дорогие ему воспоминания.
– Но главное не в этом. Я ведь любил ее когда-то. Да-да, в такое трудно поверить, однако это правда. Мы были такие молодые! Если бы видели Алечку в те годы! Я хотел, чтобы ей было хорошо. Сейчас, сегодня, в этом сумасшедшем мире. Алечка всегда любила деньги куда больше, чем надо. И власть, хоть таким, как она, власть противопоказана. Но я решил, что раз ей нужны эти погремушки, то они у нее будут. Ради моих воспоминаний о той девушке, которой она когда-то была. Я ошибся. Я погубил ее. Если бы она оказалась хоть чуточку поумнее, если бы она пришла ко мне со своей проблемой! Она бы осталась жива. И вы, Лев Иванович, никогда бы не появились в этом городе. Я бы нашел способ мягко, без крови обуздать Бортникова. Увы! – Он грустно улыбнулся, хотя в глазах, как показалось Гурову, стояли слезы, и тихо, с непередаваемой грустью сказал по-чеченски: – Ма йокх авдал ера из...
Эпилог
– И что это по-нашему значит, ты хоть поинтересовался? – Генерал Орлов с любопытством посмотрел на Гурова.
– Конечно. В примерном переводе: "Какая же она была дура". Не знаю, кого он имел в виду – то ли покойную заведующую экспертной лабораторией, то ли ту молоденькую девушку, которой она когда-то была.
Орлов по своей давней привычке подошел к окну кабинета, затем вернулся к столу, снова подошел к окну.
За окном была январская Москва. Морозы, щадившие столицу этой зимой, добрались-таки до нее. Столбик термометра вторые сутки опускался ниже двадцати пяти градусов. Крячко шутил, что такая погода установилась в честь их с Гуровым приезда, по контрасту с гниловатой светлораднецкой моросью и туманами.
Заканчивался вторник. Минутная стрелка больших часов, висевших над дверью орловского кабинета, уверенно приближалась к восьми. Разбор полетов шел к завершению, они отчитывались уже больше полутора часов. Петр Николаевич Орлов умел быть въедливым, а это дело очень заинтересовало его. Своей нестандартностью.
"Домой хочу, к Маше, я по ней соскучился, – думал Гуров, подходя к Орлову. – Все вроде сказано уже, чего Петр тянет? Нате вам – только прилетели и, как примерные подчиненные, сами на ковер к начальству, домой не заходя. А он, понимаешь ли, думает, что так и надо! Не иначе, успел за эту неделю по нашим рожам соскучиться. Чего это он за окошком такого интересного увидел, все оторваться не может?"
В чуть приоткрытую форточку влетело несколько крупных снежинок. Морозный воздух был прозрачен и чист настолько, что крупные звезды в черно-синем небе казались почти лишенными лучей, луна же, напротив, сияла вовсю огромным радужным ореолом. Даже обычное для ночной Москвы зарево уличных огней и рекламы не могло до конца забить лунный свет.
– А что это пепельница у вас со стола исчезла, господин генерал? – раздался ехидный голос Крячко, который один не выказывал никакого желания любоваться астрономическими красотами. – И закурить за полтора часа уставшим подчиненным ни разу не предложили, к чему бы это?
– Курить – здоровью вредить, – усмехнулся Орлов, возвращаясь к своему столу.
А затем серьезно добавил:
– Больше в кабинете – ни-ни! Ни одной сигареты! А то Капитан Флинт может заболеть, никотин, понимаете ли! А канарейка – птица нежная.
– Капитан Флинт, значит? – рассмеялся Станислав. – Лихо ты пичугу нарек! Лев, у меня в голове не укладывается, как это Петр успел за неделю так с этим символом мещанства спеться. Ты хоть уверен, что пичуга твоя мужского пола? Кстати, как называется канарейка-мужик – канарей, что ли?