Вторая попытка - читать онлайн книгу. Автор: Меган Маккаферти cтр.№ 24

8. Что? Это же прямо из стихотворения, которое Маркус написал после инцидента с Даноном! Оно называлось «Падение», в нем он применил всю эту символику, связанную с Адамом и Евой, Садом Эдемским и Сотворением мира, чтобы склонить меня к греху. То есть к сексу! Маркус продолжает играть с моими чувствами и мыслями, даже когда меня нет рядом.

9. Женщины и вино? Неужели Маркус и вправду так сказам? Я, конечно, не сомневаюсь, что его эти вещи очень интересуют, но мог ли он облечь свои интересы именно в такие слова?

10. Ага! Так я и знала. Маркус никогда бы не сказал «женщины и вино». Скорее, бухло и девки. Или нимфы и иглы. Но не «женщины и вино». Это для него слишком просто.

11. Если они и были девочками до того, как до них добрался Маркус, то после они точно стали женщинами.

12. Говоря «все в прошлом», имеет ли он в виду, что Маркус совсем перестал интересоваться девушками? Или он имеет в виду, что Маркус просто перестал таскаться по шлюхам, но интереса к женскому полу все же не потерял?

13. Кому какое дело до твоей группы, отвечай на мой вопрос, блин!

Что я ответила: «Все хорошо».

Кстати, вчера на Маркусе была футболка с надписью «Thursday», а сегодня «Friday». Без сомнения, это его новая школьная форма. Стало быть, мне предстоит наблюдать весь учебный год, день за днем, написанным на груди у Маркуса Флюти. Как будто он и без того не бесконечный.

Когда это случилось, то есть 11-го, когда трагедию с башнями-близнецами Всемирного торгового центра показывали все телеканалы, я была в шоке, я просто онемела от ужаса и вообще ничего не могла писать. Теперь уже прошла пара дней, и я думаю, что мне нужно хотя бы постараться разобраться с моими чувствами по поводу всего этого.

Но все, о чем бы я ни думала, неправильно.

Например, я испытываю ностальгию по периоду закручивания гаек, который последовал за инцидентом с пальбой в Колумбийской школе в 1999 году. Тогда главную опасность для нас представляла гипотетическая месть прыщавых подражателей Хэрриса/Клебольда. Это было время, известное как «Эра политики жесткого реагирования». Тогда вышел школьный указ, запретивший брючные ремни, поскольку ими можно задушить одноклассника, а вместе с этим и моду носить брюки приспущенными, потому что это якобы воспевает культуру уличных банд (из-за чего мы были вынуждены застегивать брюки на бедрах). Когда мы были в девятом классе, Пайнвилль занял последнее место по успеваемости, но первое — по количеству временных и окончательных исключений из школы. Тогда целых 35 процентов от всего количества учеников были подвергнуты наказаниям за те или иные нарушения. Нас постоянно как стадо выгоняли из здания, поскольку некий мизантроп, не желавший сдавать экзамен, звонил и говорил, что школа заминирована. Эти звонки поступали, как правило, с мобильного, номер которого несложно было определить, но полиция все равно требовала эвакуировать всех на футбольное поле, а сами с собаками упорно искали в школе взрывное устройство, сделанное из керосина, скрепок и жевательного табака, засунутых в бочонок на 10 галлонов, или как там еще делают бомбы захолустные психопаты. Тогда моей самой большой заботой было не только найти хоть кого-нибудь, с кем можно было бы посидеть за ланчем, но и того, кто сидел бы вместе со мной на трибуне и боялся так же, как и я.

Я знаю, все это звучит бессердечно, жестоко и черство. Но ведь правда, здравый смысл подсказывает, что ни один из учеников Пайнвилльской школы не стал бы рисковать своими деньгами, внесенными в качестве задатка в магазин спиртных напитков, и делать из взятого там напрокат бочонка бомбу.

Не могу поверить, что я шучу в такое время. Да и по поводу расстрела в Колумбийской школе тоже. Что же со мной такое? Почему я испытываю необходимость иронизировать сейчас, когда ничего смешного нет и в помине? Почему я издеваюсь над теми, кто пытается пережить трагедию с помощью сентиментальности, возведенной до уровня сенсации, когда мои собственные методы еще хуже? Неужели мой разум настолько испорчен нашей культурой, построенной на иронии, что я уже неспособна испытывать нормальные человеческие эмоции? Неужели это мой способ справиться с ужасом произошедшего?

Или я просто окончательно рехнулась?

Вот еще некоторые факты, подтверждающие, что я душевнобольная:

1. Всем ученикам предложили одеваться в синее, белое и красное, чтобы продемонстрировать всеобщую солидарность. В первый день я так и сделала, однако в четверг перестала следовать правилу, потому что сочетание джинсовки с цветами американского флага делало нас всех похожих на артистов бродвейского мюзикла.

2. Когда очередное спортивное мероприятие было заменено поминовением со свечами, я подумала, что там будет интереснее. Так и оказалось.

3. Я не отрываясь смотрю Си-эн-эн, но не потому что хочу увидеть еще больше чужого несчастья. Просто я втюрилась в одного из телеведущих. Прошлой ночью он мне приснился в костюме супермена.

4. Меня бесит то, что мне придется менять планы по поводу колледжа. Если бы все это случилось на две недели позже, то я бы уже отправила свою заявку, и пути назад не было бы. Мое сердце осталось в Колумбийском университете, но теперь, очевидно, про Нью-Йорк мне придется забыть, а я не имею понятия, куда еще я хочу поступать, если вообще хочу, поскольку иногда мне кажется, что будущего просто не будет. Все это так мелко и эгоистично, что вызывает только отвращение.

5. Лишь одна вещь дает мне некое подобие надежды, и это не увещевания президента, и не звездно-полосатый ура-патриотизм, и не религиозный фанатизм, то есть не то, что, похоже, помогает всем остальным. Это что-то, чего, возможно, на самом деле и не происходит вовсе. Но в течение последних двух недель я клянусь, что видела, как Маркус смотрит на меня. И этот взгляд говорил мне: «Не будет ли у тебя запасной ручки?» Этот взгляд говорил: «Давай поговорим?» Так он не смотрел на меня с 31 декабря 2000 года. Вот так я умудрилась превратить национальную трагедию в двигатель своих эротических мечтаний. Я просто больна.

Хэвиленд хочет, чтобы я написала статью для «Крика чайки» о том, как события 11 сентября повлияли на американское общество. Она считает, что это станет неким катарсисом для меня и других учеников. Я знаю, что мне следует хотя бы попробовать разобраться со своими чувствами с помощью пера, но я не уверена, что смогу писать. Сомневаюсь, что мне удастся выдавить из своего болезненного эго социально приемлемую реакцию. И сказала ей, что пока я не буду уверена в том, что смогу выдать что-либо нормальное, мне лучше вообще ничего не писать. Ведь это не статья на тему моих мелких обид на Пайнвилль. Это, похоже, Третья мировая война.

А она сказала: «Именно поэтому тебе и нужно писать, Джессика. Пойми меня правильно. Твои прошлогодние статьи были чрезвычайно выразительными, но все они, как бы это сказать, были сфокусированы на школе. Неужели ты не хочешь расширить свой кругозор и перейти к рассмотрению мировых проблем? Неужели ты не понимаешь, сколько пользы получат твои одноклассники от возможности получать информацию о событиях глобального значения, обработанных сознанием их товарища?»