Снег на кедрах - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Гутерсон cтр.№ 35

И все же, слушая свидетельские показания Этты Хайнэ, Кабуо не мог подавить в себе гнев. Его выдержка, которую он с таким тщанием взращивал в себе, не помогала, когда Этта Хайнэ бросала оскорбления в адрес отца. Кабуо захлестывало желание опровергнуть ее, оборвать, рассказав правду об отце, этом сильном, неутомимом человеке, честном до чрезмерности, добром и скромном. Но он подавил в себе это желание.

И теперь, глядя в зеркало, Кабуо видел маску. Она должна была свидетельствовать о том, что владелец ее прошел через войну и сумел справиться с ее последствиями; однако вместо этого она говорила о его надменности, о чувстве скрытого превосходства не только над судом, но и над самой смертной казнью, грозившей ему. Лицо в зеркале было тем самым лицом, которое он носил с тех пор, как война заставила его обратиться внутрь себя. И хотя он старался изменить его — носить такое лицо было тяжким бременем, — оно осталось с ним, неспособное измениться. В глубине души он знал, что виновен в убийстве, в убийстве людей на войне, и это была его вина — именно вина, он не мог подобрать другое слово, — с которой он жил постоянно и которую стремился скрыть. Хотя уже само это стремление выдавало его, и он не знал, как с этим быть. Он не мог изменить свое лицо, находясь там, в зале суда, положив руки на стол, с соседями-островитянами, сидевшими позади. Кабуо понимал — лицо его было его же судьбой; Нельс Гудмундсон сразу предупредил: «Факты есть факты, и присяжные прислушаются к ним, но еще больше они будут присматриваться к тебе. К твоему лицу, к тому, как оно изменится, когда свидетель начнет давать показания. Для них окончательным ответом станет то, каким ты предстанешь перед ними, как будешь выглядеть, как поведешь себя».

Человек этот, Нельс Гудмундсон, понравился Кабуо. Он понравился ему с того самого сентябрьского дня, когда впервые переступил порог камеры, неся под мышкой сложенную шахматную доску и коробку из-под гаванских сигар с шахматными фигурками. Достав из кармана рубашки сигару, он предложил ее Кабуо и закурил сам. Потом вытащил из коробки две шоколадки и бросил их на койку, никак, однако, не объяснив свой жест. Это был его способ делать добрые дела.

— Меня зовут Нельс Гудмундсон, я ваш адвокат, — представился он. — Суд назначил меня представлять ваши интересы. Я…

— Я не убивал, — перебил его Кабуо. — Я ни в чем не виноват.

— Послушайте, — сказал ему Нельс. — Вот что я скажу вам. Об этом позже, договорились? Я уже пятьдесят лет, да что там, дольше ищу кого-нибудь с уймой свободного времени, чтобы поиграть в шахматы. Похоже, вы тот самый.

— Да, — ответил Кабуо, — но…

— Вы служили в армии, — не дал договорить ему Нельс. — А значит, отлично играете в шахматы. В шахматы, шашки, рамми, бридж, черви, домино, криббидж… А как насчет пасьянса? — поинтересовался Нельс. — Пасьянс в вашей ситуации может оказаться самое оно.

— Никогда не любил пасьянс, — ответил Кабуо. — К тому же раскладывать пасьянс в тюрьме — верный способ впасть в депрессию.

— Вот как? А я и не подумал, — удивился Нельс. — Надо вас отсюда вытаскивать, да побыстрее.

И улыбнулся.

Кабуо кивнул:

— А сможете?

— Пока что у них на вас ничего нет, Кабуо. Думаю, вы здесь временно, до суда.

— Не должно быть никакого суда, — возразил Кабуо.

— Элвин Хукс так не думает, — ответил Нельс. — Он серьезно взялся за дело — собирается доказать убийство при отягчающих обстоятельствах и настоять на смертной казни. Нам тоже стоит быть серьезными. Предстоит проделать большую работу, и вам, и мне. Но для начала давайте партию в шахматы, а?

Смертная казнь, подумал Кабуо. Он исповедовал буддизм и верил в законы кармы, поэтому ждал расплаты за убийства на войне — все возвращается к человеку, ничто не бывает случайным. В нем начал расти страх смерти. Подумав о Хацуэ, о детях, он решил, что его могут оторвать от них — он их так сильно любит, — чтобы тем самым заплатить долг убитым, оставшимся на итальянской земле.

— Садитесь на койку, — предложил он Нельсу, стараясь успокоиться. — А доску положим на тумбочку.

— Вот и отлично! — обрадовался Нельс. — Просто замечательно!

Старик неловко расставлял фигурки по полю. Руки у него были в пигментных пятнах, а кожу, казавшуюся прозрачной, изрезали вздувшиеся вены.

— Черными или белыми? — спросил Нельс.

— Преимущество и у тех, и у других, — ответил Кабуо. — Выбирайте вы, мистер Гудмундсон.

— Обычно хотят сделать ход первыми, — заметил Нельс. — Интересно, почему?

— Наверно, считают, что первыми лучше, — предположил Кабуо. — Верят в преимущество тактики нападения.

— А вы? Не верите?

Кабуо зажал в кулаках по пешке и завел руки за спину.

— Так будет вернее всего, — сказал он. — Остается лишь угадать.

И выбросил кулаки перед Нельсом.

— В левой, — сказал старик. — В таком деле неважно, правая или левая.

— Вам все равно? — спросил Кабуо. — Так какими же? Белыми? Или черными?

— Показывайте, — ответил Нельс и сунул сигару между зубов, задвинув высоко с правой стороны. Зубной протез, догадался Кабуо.

Первому выпало ходить Нельсу. Оказалось, старик не был приверженцем рокировки. Не интересовала его и игра до победного конца. Его стратегией было сдавать фигуры ради позиции, жертвовать пешками в самом начале ради неуязвимой позиции на доске. Он выиграл, хотя Кабуо и видел все его ходы, старик не юлил. Игра совсем неожиданно, как-то вдруг закончилась.

…Кабуо положил зеркальце на поднос и съел половину лаймового желе. Сгрыз морковины, доел сэндвич, вылил из кружки молоко и дважды наполнил ее водой. Помыл руки, снял ботинки и лег на койку. Полежав, снова встал и повернул лампочку в патроне. Потом, уже в темноте, лег, закрыл глаза и предался воспоминаниям.

Он смотрел сны наяву — дневные сны, пробуждающие, часто являвшиеся ему в тюремной камере. Он выходил за пределы стен и бродил по лесным тропинкам Сан-Пьедро, вдоль кромок полей, подернувшихся коркой осенней изморози; в памяти своей он натыкался вдруг на тропку, внезапно приводившую к буйно разросшимся кустам ежевики или зарослям ракитника. Он помнил боковые тропинки и заброшенные фермерские дороги, красными ручейками сбегавшие в долины зеленовато-белесого папоротника и низины с ядовитой скунсовой капустой. Иной раз эти тропки терялись среди отвесных скал, нависавших над морем, в другое время петляли, выводя к пляжу, где лежали могучие кедры, ольховая поросль и завитые клены, выдернутые зимними приливами, с кончиками засохших ветвей, погребенные под песком и гравием. Волны приносили на берег водоросли — густые, тягучие мотки цеплялись за поваленные деревья. Потом память Кабуо устремлялась к морским просторам, и он снова оказывался на своей шхуне, с вытравленной сетью и посреди косяка лосося; он стоял на носовой палубе «Островитянина», бриз дул ему в лицо, вода вспыхивала фосфоресцирующими огоньками, а пенистые гребни в лунном свете отливали серебром. Лежа на тюремной койке, он снова чувствовал море, шхуна качалась, вздымаясь на волнах. Закрыв глаза, Кабуо чувствовал вкус холодной соли и запах лосося в трюме, слышал звук работающей лебедки и глубокий рокот двигателя. Морские птицы тучами снимались с воды в едва забрезжившем мутном рассвете, прокладывая путь вместе с «Островитянином», возвращавшимся в это прохладное утро с уловом в полтысячи голов чавычи, с ветром, завывающим в оснастке. На консервном заводе Кабуо каждую рыбину брал в руки и только потом бросал; искрящиеся чешуей рыбины, гибкие и лоснящиеся, длиной с руку, весом в четверть его самого, хитро глядели стеклянными бусинами глаз. Он все еще чувствовал их вес на руках, а над головой зигзагами носились чайки. Когда Кабуо отчаливал, направляясь к докам, чайки следовали за ним, летя высоко, рассекая грудью ветер. Очищая шваброй палубу, он оказывался в самой гуще стаи. Он слышал крики чаек и видел, как они чертили низкие круги, кидаясь на рыбные остатки, а Марлин Тенешёльд на пару с Уильямом Ювагом палили в них; чайки отлетали и садились на воду. Эхо залпов отражалось от холмов острова; Кабуо с грустью подумал о том, что пропустил в этом году: золотистую окраску берез и ольхи, красные оттенки кленов, медно-рыжий октябрь, давку сидра, вырезанные тыквы со свечами и корзины молодых кабачков. Пропустил запах преющей листвы, неподвижное серое утро, когда с трудом выбирался на крыльцо после ночного лова, сильную, густую поросль на кедрах, шорох листьев под ногами и сами листья, сбитые в кашицу дождем. Пропустил осеннюю морось, воду, затекающую за шиворот, брызги моря в волосах — все то, о чем и не думал никогда грустить.