Детство Левы - читать онлайн книгу. Автор: Борис Минаев cтр.№ 2

— Господи, ночь уже, а отца всё нет! — говорила мама, вставала и включала люстру.

Далёкий мир исчезал. Я зажмуривал глаза от яркого света. Но и в близком мире мне жилось рядом с мамой совсем неплохо. Я бежал следом за ней на кухню. Тут было очень интересно. Текла из крана шумная вода, мама резала капусту, крошила хлеб и размачивала его в воде, делала сразу котлеты и щи, крутила мясорубку и слушала радио.

— Мам: а что вкуснее, щи или борщ? — спрашивал я.

— Отстань, — говорила она.

А я был счастлив. Я мог вечно сидеть вот здесь, слушать последние известия, смотреть в окошко и глядеть, как мама работает.

— Мама: а спой ещё, — просил я.

Мне очень хотелось, чтобы далёкий и близкий мир как-нибудь совместился. И мама не ругала меня, она опять начинала петь!

Дунай, Дунай, поди узнай,

Где чей подарок…

— красиво выводила она.

…Но больше всего я любил спрашивать маму о чём-нибудь.

Мама всё объясняла подробно и толково, не то что папа. Папа на все вопросы отвечал одинаково.

Спросишь его, например: «Пап, что такое инфляция?» А он отвечает: «Так, ерунда всякая». Или — почему люди вокруг винного магазина всегда стоят? А он: «Так, ерундой занимаются».

А мама нет, её объяснения запоминались надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идёт трамвай — к стадиону юных пионеров, почему магазин называется «Овощи-фрукты», а в нём ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушёные — потому что не завезли пока, скоро будут, сколько стоит самолет — один миллион рублей, и из чего делается мороженое — из замороженного молока и сахара, и почему надо стричь ногти — некрасиво…

Близкие предметы от её ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча.

Больше всего я любил её спрашивать, как они с папой поженились.

— Прислали нас на практику к нему в цех, — рассказывала мама, — мне одна пожилая женщина и говорит: эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьёзный, красивый…

— И что? — спрашивал я, затаив дыхание.

— И всё, — смеялась мама. — Познакомились. Стали встречаться.

Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни. Не мешай, говорила мама, — скоро отец придёт, а я ещё ничего не приготовила.

Я послушно шёл, садился на стул и начинал ждать папу.

Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдём с мамой в магазин. Потом придём, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу…

— Мама, — попрошу я, — расскажи что-нибудь!

— Ну что рассказать, — вздохнёт она. — Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама…

Тут приходил папа.

…Вот так мы и жили.

Какой была эта карта?

… Огромной, в полстены. Или даже во всю стену. Ведь и стена-то была небольшая. В крохотной комнатке. Угловой. С единственным окошком. У всех в нашей квартире окна выходили во двор или на шумную Метростроевскую, а у старика Иосифа — окно упиралось в глухую кирпичную стену.

Больше того, у этой комнаты не было даже отдельного входа. Для того, чтобы в неё попасть, надо было пройти сквозь другую комнату. В ней жил сосед и дальний родственник старика Иосифа Давид Моисеевич.

Он говорил обычно скучным голосом:

— А… вы к нему, — и отворачивался.

Иногда мы заставали Давида Моисеевича за странным занятием: он сидел на краю большой высокой кровати в белой майке, и согнув руку в локте, слегка поигрывал бицепсом. Он даже не смотрел в нашу сторону.

«Давид Моисеевич делает зарядку», — говорил потом папа, и они с мамой прямо лопались от смеха.

Впрочем, Давида Моисеевича беспокоили очень редко. К старику Иосифу никто никогда не ходил. Только мои мама и папа. И то по делу.

— Иосиф Израилевич… — смущённо начинала мама. — До третьего! Рубликов двадцать!..

— Одну секундочку! — весело отвечал он и отворачивался, чтобы мама не видела, сколько у него осталось.

В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протёртом сером пиджаке, медленно отсчитывая трёхрублевки, она, наверное, пристально смотрела на политическую карту мира. Больше в этой комнате смотреть было не на что.

…Иногда мама и папа убегали в кино, оставив меня со стариком Иосифом. Он безропотно соглашался, а я… Я почему-то не плакал и не сопротивлялся. Наверное, мне было интересно в его комнате.

Я забирался на диван, за окном становилось темно. Старик щёлкал выключателем и уходил с чайником на большую кухню. Лампочка бросала резкий ослепительный свет — абажура не было, его заменяла пожелтевшая от времени газета. В углы комнаты падали от газеты чёрные кромешные тени. Повсюду — по углам, на столе и на диване, — пачками лежали старые газеты.

Кирпичная стена почти целиком загораживала окно, но если положить голову на подоконник, можно было разглядеть в самом нижнем углу, как по освещённой улице ходят люди и иногда проезжают троллейбусы.

Потом Иосиф входил в комнату с раскалённым чайником, он осторожно нёс его за ручку, аккуратно обмотанную тряпицей, ставил на старые газеты, наливал кипятку в большую жестяную кружку и сам размешивал ложечкой два кусочка сахара.

Все это он делал бережно и молча.

Мне надоедали эти приготовления, и я забирался с ногами на диван, поближе к карте.

Оттуда я смотрел на лицо старика Иосифа. Под вечер на нём отчётливо проступала жёсткая щетина. Я знал, что она больно колется, и если старик Иосиф хотел меня поцеловать, то вырывался что есть силы.

— Иосиф! — говорил я требовательно. — Расскажи!

Он смеялся и откладывал газету. Его тень падала на Австралию, Японию и Аляску, задевая часть Индии.

— Вот это Китай, — говорил старик Иосиф. — У нас сейчас с Китаем очень напряжённые отношения.

Я делал три шага по дивану, чтобы дойти до Китая и посмотреть поближе. Китай был большой и жёлтый. Я не спрашивал ничего. Просто следил внимательно за крючковатым пальцем, скользившим по карте — бережно и медленно.

— Вот Арабские Эмираты. Английский протекторат. О!.. Но это неинтересно для маленьких мальчиков! — говорил он и наклонялся, чтобы поцеловать меня.

Я вырывался и кричал:

— Нет! Ещё!

— Нет, это неинтересно для маленьких мальчиков, — вздыхал старик Иосиф и отходил от карты, и его тень уходила вместе с ним, а карта вновь становилась под безжизненным светом лампочки немой и непонятной.