Мы стояли в лесу неподалеку от него, но в то
же время слишком далеко, чтобы утешить того Стефана, каким он был сто лет
назад, когда стоял, выдыхая пар на холоде, бережно прижимая к себе инструмент и
вглядываясь в таинственный город, который оставил позади.
Что-то было не так, он это понимал… Произошла
какая-то чудовищная вещь, и в конце концов его одолела тревога.
Мой призрачный Стефан, мой гид и компаньон,
издал тихий стон, а тот второй Стефан вдалеке продолжал молчать. Тот второй
Стефан по-прежнему не потерял красок, оставаясь реальным. Он принялся
осматривать одежду, нет ли где ран. Ощупал лицо, голову. Все цело.
– Он превратился в призрак, после первого
же выстрела, – сказала я, – но он об этом не подозревает! – Я
тихо вздохнула, потом взглянула на своего Стефана и на того, что стоял вдалеке.
Тот второй казался простодушнее, беспомощнее, моложе, он еще не обрел своих
манер и осанки. Призрак рядом со мной сглотнул и облизнул губы.
– Ты умер в том зале, – сказала я.
Меня пронзила такая острая боль, что
захотелось любить его, познать его всей душой, обнять его. Я повернулась и
поцеловала Стефана в щеку. Он наклонил голову, подставляясь поцелую и прислонив
свой холодный твердый лоб к моему, потом он махнул, указывая на своего только
что родившегося двойника-призрака.
Новорожденный призрак внимательно разглядывал
свои целые руки и скрипку.
– Requiem aeternam dona eis, Domine,
[22]
– с горечью произнес мой компаньон.
– Пули пронзили и тебя, и скрипку, –
сказала я.
Второй Стефан, как безумный, развернулся на
каблуках и помчался между деревьями, снова и снова оглядываясь.
– Бог мой, он мертв, но не знает об этом.
Мой Стефан только улыбнулся, обняв меня за
шею. Путешествие без карты и цели.
Мы следовали за ним в его безумных блужданиях;
над землей поднимался отвратительный туман «безвестного края» Гамлета.
Меня сковал нещадный холод. Я мысленно опять
оказалась у могилы Лили, или то была могила матери? Это происходило в те душные
минуты, когда горе еще не набрало свою силу и все кажется сплошным кошмаром.
Посмотри на него, он мертвый и он все бродит и
бродит.
Он проходил маленькие немецкие городишки с
кривыми улочками и покатыми крышами, а мы следовали по пятам – мы снова оба
стали бестелесны. Он пересекал огромные пустые поля и снова входил в лес. Никто
его не видел! А он слышал тем не менее какое-то шуршание – это собирались
вокруг него духи – и пытался разглядеть, что же это движется над ним, рядом,
позади.
Утро.
Выйдя на главную улицу какого-то маленького
городка, он подошел к прилавку мясника, заговорил с продавцом, но тот его не
увидел и не услышал. Стефан опустил руку на плечо кухарки, попытался встряхнуть
ее и, хотя видел, что рука его движется, женщина ничего не почувствовала.
Появился священник в длинной черной рясе. Он здоровался с первыми покупателями.
Стефан вцепился в него, но священник не обратил на это ни малейшего внимания. Стефан
пришел в неистовство, наблюдая за гудящей деревенской толпой. Потом он притих,
отчаянно пытаясь дать происходящему разумное объяснение.
Только теперь он ясно и четко увидел вокруг
себя мертвых. Он увидел существа, которых можно было принять только за призраков,
настолько фрагментарны и прозрачны были их человеческие образы, и он смотрел на
них, как может смотреть только живой человек – в ужасе.
Я плотно сжала веки и увидела перед собой
маленький прямоугольник детской могилки. Я увидела, как на маленький белый
гробик падают пригоршни грязи. Карл кричал: «Триана, Триана, Триана!», а я все
твердила: «Я с тобой!» Карл сказал: «Моя работа не завершена, недоделана.
Только взгляни, Триана, никакой книги не вышло, ее просто нет, она… Где все
бумаги? Помоги мне! Все рухнуло…» «Нет, ступай прочь».
А кто это уставился на другие тени, а их
словно притягивает магнитом сияние нового призрака? Он напуган, он пытливо
вглядывается в их полупрозрачные лица. Время от времени он выкрикивает имена
мертвых, которых знал в детстве, он молит о чем-то, а потом, бросив на них
последний безумный взгляд, умолкает.
Никто ничего не услышал.
Я застонала, и тот Стефан, что был рядом,
крепче обнял меня, словно ему тоже было невыносимо видеть собственную заблудшую
душу, такую яркую и красивую в роскошном плаще, с блестящими волосами, посреди
деревенской толпы, ничуть не ярче его самого, но тем не менее не способной его
увидеть.
Он вдруг стал спокоен. Навернувшиеся слезы так
и не пролились, придав его взгляду особую неподвижную выразительность. Он
поднял скрипку и посмотрел на нее, потом приложил к плечу.
Он начал играть. Закрыл глаза и весь отдался
безумному танцу, который вызвал бы аплодисменты у самого Паганини. Это был
протест, горестное стенание, погребальная песня. Потом он открыл глаза, не
переставая водить смычком по струнам, и понял, что никто на площади этого
города, никто поблизости или вдалеке не мог его видеть и слышать.
На одну секунду он словно поблек. Удерживая
скрипку в правой руке, а смычок в левой, он закрыл уши руками и склонил голову,
но, когда краски померкли и он стал почти невидимым, его охватила дрожь, и он
снова широко распахнул глаза. Вокруг завертелись другие духи.
Он затряс головой и широко раскрыл рот, как
делают дети, когда плачут.
– Маэстро, Маэстро! – прошептал
он. – Вы заперты внутри своей глухоты, а я заперт снаружи, так что меня
никто не слышит! Маэстро, я мертв! Маэстро, я теперь так же одинок, как вы!
Маэстро, меня никто не слышит!!! – Последние слова он прокричал.
Сколько прошло времени? Дни? Годы?
Я приникла к Стефану, к своему проводнику в
этом мрачном мире. Меня колотила дрожь, хотя вовсе не было холодно, когда я
наблюдала за тем вторым скрипачом: он продолжил свой путь, время от времени
подносил скрипку к уху, наигрывал какие-то безумные аккорды, но тут же
останавливался в ярости и, сжав зубы, тряс головой.
Кажется, мы снова оказались в Вене. Не знаю.
Возможно, какой-то итальянский город. А может быть, и Париж. Я не могла
определить. Какие-то подробности о тех временах я знала из книг, какие-то
подсказало мое воображение, но все это смешалось.
Он продолжал путь.