– По-моему, это гораздо лучше, чем вечное
пламя. Но я буду играть своего Бетховена, когда захочу, и буду петь, что помню,
пусть даже не в том ключе и навру мелодию…
Он подался вперед, а я, не успев собраться с
силами, потупилась. Уставилась на столешницу, почувствовав себя несчастной,
такой несчастной, что уже не могла дышать.
Скрипка. Исаак Стерн в концертном зале,
детская уверенность, что и я смогу достичь такого мастерства…
Нет. Перестань.
Я взглянула на скрипку. Потянулась к ней. Он
не шелохнулся. Я не смогла преодолеть четыре фута столешницы. Пришлось
подняться и обойти стол вокруг. Он не сводил с меня глаз, не меняя
настороженной позы, словно подозревал, что я способна выкинуть какой-нибудь
трюк. Возможно, я и смогла бы. Только пока у меня не было наготове никаких
трюков – ничего стоящего.
Я дотронулась до скрипки.
Ее хозяин выглядел красивым и величественным.
Я уселась прямо перед инструментом, и он отвел правую руку, чтобы я могла
потрогать скрипку. Более того, он даже чуть придвинул скрипку ко мне,
по-прежнему не выпуская из рук гриф и смычок.
– Страдивари, – сказала я.
– Да. Одна из многих, на которых я
когда-то играл, просто одна из многих, такой же призрак, как я. Сильный призрак
сам по себе. Совсем как я. В этом царстве он остается тем же Страдивари, каким
был при жизни.
Он с любовью взглянул на инструмент.
– Можно сказать, что я некоторым образом
и умер из-за него. – Он перевел взгляд на меня и спросил: – Почему после
письма Сьюзен ты не отправилась на поиски возрожденной души своей дочери?
– Я не поверила письму. Я выбросила его.
Оно мне показалось глупым. Я пожалела Сьюзен, но не смогла ответить.
Глаза его ярко вспыхнули, губы растянулись в
хитрой улыбке.
– Мне кажется, ты лжешь. Просто ты
приревновала.
– К чему было ревновать, скажи на
милость? К тому, что старая знакомая выжила из ума? Я не видела Сьюзен много
лет. Я даже не знаю, где она сейчас…
– Но ты ревновала, сжигаемая яростью,
ревновала к ней больше, чем когда-либо ревновала Льва ко всем его девицам.
– Тебе придется объяснить мне свои слова.
– С удовольствием. Тебя терзали муки
ревности из-за того, что твоя возродившаяся дочь открылась твоей подруге
Сьюзен, а не тебе! Так ты тогда думала. Все это неправда. Не может быть, чтобы
связь между Лили и Сьюзен оказалась такой прочной! Гнев – вот что ты
чувствовала. И гордость – ту самую гордость, которая позволила тебе отказаться
от Льва, в то время когда он не мог отличить правой руки от левой, когда его сломило
горе, когда…
Я ничего не ответила. Он был абсолютно прав.
Мне было мучительно сознавать, что кто-то может заявить о такой близости с моей
ушедшей дочкой, что Сьюзен, у которой явно помутился рассудок, могла
вообразить, будто Лили, возродившись, доверилась ей, а не мне.
Он был прав. Как ужасно глупо. Лили очень
любила Сьюзен. Между ними существовала тесная связь!
– Ладно, выкладывай свой второй козырь.
Итак?
Я потянулась к скрипке.
Он не выпустил ее из рук, а только крепче
сжал.
Я гладила скрипку, но он не позволял мне
сдвинуть ее с места. Он наблюдал за мной. Скрипка на ощупь была настоящей,
великолепной, блестящей, осязаемой и превосходной сама по себе, даже когда из
нее не извлекали ни единой ноты. Какое блаженство прикоснуться к такому чудному
старому инструменту!
– Надо полагать, это честь? –
горестно спросила я, приказывая себе не думать сейчас о Сьюзен и ее выдумке,
что Лили возродилась.
– Да, это честь… Но ты ее заслужила.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что ты любишь ее звучание,
наверное, больше любого смертного, для которого я играл на ней.
– Даже больше Бетховена?
– Он был глух, Триана, – прошептал
скрипач.
Я громко расхохоталась. Разумеется. Бетховен
страдал глухотой. Весь мир это знал, как знал, что Рембрандт голландец или что
Леонардо да Винчи гений. Я смеялась искренне.
– Как забавно, что я забыла об этом.
Но ему это не показалось забавным.
– Дай мне подержать скрипку.
– Не дам.
– Но ты ведь говорил…
– Мало ли что я говорил. Нужно и меру
знать. Можешь дотронуться до скрипки, но это все. Брать скрипку в руки я не
позволю. Неужели ты думаешь, я разрешу такой, как ты, даже щипнуть одну струну?
И не пытайся!
– Ты, должно быть, умер в ярости.
– Так оно и было.
– А как ученик что ты думал о Бетховене,
хотя он и не мог слышать твою игру? Как ты его оценивал?
– Я его обожал, – едва слышно
ответил скрипач. – Я обожал его совсем как ты, хотя как раз ты-то его не
знала, зато я знал, и я превратился в призрака еще до того, как он умер. Я
видел его могилу. Когда я пришел на то старое кладбище, мне показалось, что я
снова умру от горя, от ужаса при мысли, что он мертв и вместо него на земле
остался один лишь могильный камень… Но нам не дано умереть дважды.
В его взгляде больше не чувствовалось презрения.
– Все произошло так быстро. В этом
царстве все так происходит. Очень быстро. Годы прошли для меня как в тумане.
Позже, гораздо позже, из болтовни живых я узнал о его пышных похоронах, о том,
как гроб Бетховена пронесли по улицам на руках. Да, Вена обожает пышные
похороны, теперь у моего Маэстро надлежащий памятник. – Его голос был едва
различим. – Как я плакал на его прежней могиле. – Он поднял глаза,
изумленно озираясь, но рука его ни на секунду не отпускала скрипку. –
Помнишь, когда умерла твоя дочь, тебе хотелось, чтобы об этом узнал весь мир?
– Да, и чтобы все вокруг на секунду
замерло, погрузилось в раздумье…
– А все твои калифорнийские друзья не
знали, как высидеть простейшую мессу по покойному, и половина из них потеряла
из виду катафалк на дороге.
– Ну и что?
– А то, что у Маэстро, которого ты так
любишь, были как раз те похороны, какие ты хотела устроить дочери.
– Да, но он Бетховен, и ты его знал. И я
его знаю. А кто такая Лили? Что она теперь? Кости? Прах?
Он поглядел на меня с нежностью и сожалением.
В голосе моем не слышалось ни резкости, ни злобы.