Заколдованная Элла - читать онлайн книгу. Автор: Гейл Карсон Ливайн cтр.№ 38

В ответ Чар поведал, что в Айорте балов не устраивают.

У них бывают «песнопения» — раз в месяц. Три-четыре айортийца по очереди выходят на сцену и поют либо длинные грустные баллады, либо бодрые или комические куплеты — а все гости подпевают хором. Все местное население знает тысячи песен, а голоса у всех отменные, не побоюсь этого слова.

Айортийцы поют откуда-то из глубины — не то от пяток, не то от самого сердца. А когда они поют заключительную песню — гимн восходящему солнцу (поют они до самого утра), — то собирают вокруг себя всех родных. Супруги и дети берутся за руки, поднимают лица к небесам и дают волю музыке.

Я сижу среди немногих чужаков и пытаюсь вторить им слабым голосишком, мычу, поскольку не всегда разбираю слова, и очень грущу, что мне некого взять за руку.

Может быть, когда-нибудь мы с тобой приедем сюда вместе.

Кстати, ты уже на месяц старше, чем когда я видел тебя в последний раз. Ты по-прежнему еще маленькая и не готова выйти замуж?

На это я хихикнула. Потом представила себе, какая из меня выйдет невеста — в грязном домотканом балахоне, воняющем подгорелым маслом и вчерашним обедом.

Этот вопрос Чар повторял в каждом письме — видимо, ему нравились мои дурацкие ответы. Да, я была слишком маленькая, чтобы выйти замуж, а иногда — слишком усталая, слишком потная, слишком сердитая, слишком голодная. Один раз я написала: «Слишком маленькая — это еще мягко сказано. У одной нашей знакомой есть одиннадцатилетняя дочурка, которая выше меня на голову».

Знакомая — это Нэнси, камеристка мамочки Ольги.

В другой раз я написала: «Сегодня я слишком стара, чтобы выйти замуж, мне, по-моему, сто лет в обед. Последние восемьдесят пять из них я провела, слушая, как одна знатная дама на приеме разбирает родословную каждого из гостей».

Знатная дама — это Хетти, и на приеме я не присутствовала.

Продолжала я уже более серьезно: «В кругу моих новых родственников я не нашла никого, кому можно довериться. А со сводными сестрицами у нас сходятся взгляды лишь по отдельным вопросам. Повезло мне — у меня есть перо, бумага и друг!»

Вот ответ Чара: «Язык у меня вот-вот отсохнет и отвалится от неупотребления, зато я уверен, что хотя бы не разучусь пользоваться словами, раз можно тебе писать».

Иногда я задумывалась, не написать ли, что я уже достаточно повзрослела для замужества. С каждым письмом я влюблялась в Чара все сильнее и сильнее. Но ничего не могла ему сказать. Скажу, мол, я уже взрослая и могу идти замуж, — а вдруг он просто шутил, предлагал забавную игру? Тогда ему станет страшно неловко — и конец нашей непринужденной дружбе. Может, он вообще перестанет мне писать, а я этого не вынесу. Если он не шутит, пусть сам так и скажет. А пока я дорожила нашей перепиской.

В следующем письме он писал:

Когда я узнал, что буду королем, я не помню. Словно всегда это знал. Но в семье постоянно рассказывают обо мне две легенды — в конце концов я и сам в них поверил. В одной я вел себя как герой, зато вторая льстит мне куда меньше.

Когда мне было шесть лет, а моей сестре Сесилии четыре, мне подарили лютню. Сесилия завидовала мне и все норовила ущипнуть струну. В конце концов я отдал ей лютню — и слуги решили, будто это верный признак, что я буду щедрым королем. На самом-то деле музыкант из меня никудышный, но этого никто не учел. А когда я возразил, мол, невелика жертва расстаться с тем, чем не дорожишь, это сочли признаком скромности, а скромность — опять же достоинство, подобающее королю.

А я вот не уверен, что рассказывать все это тебе — признак скромности. Я это рассказываю, поскольку хочу, чтобы ты знала: да, у меня есть качества, которые вызывают восхищение. Сама поймешь, когда прочитаешь второе семейное предание.

Мы с отцом шли по улице Фрелла, и вдруг кто-то кинул в него перезрелым помидором. Оттирая одежду, отец ласково обратился к незнакомцу, поговорил с ним и в конце концов помог ему в беде. А я потом спросил, почему наглеца не наказали. Отец ответил, что к тому времени, как я стану королем, я сам все пойму, а я сказал — не хочу становиться королем, если за это в меня будут бросаться помидорами. Неблагодарное это дело, заявил я.

Когда отец рассказывает эту историю, то каждый раз хохочет до упаду. Теперь я знаю почему: да, быть королем — дело неблагодарное, но помидоры — сущий пустяк по сравнению со всем остальным.

Из этого рассказа я сделала вывод, что Чар не прочь посмеяться над самим собой. Еще бы — никто не совершенен. Он очень рвался поделиться своим мнением по любому поводу, но не всегда задумывался, интересно ли это слушателю или, например, читателю. Об Айорте Чар писал куда больше, чем мне хотелось знать: как там устроены ремесленные гильдии, сколько галлонов молока дает в год средняя айортийская корова, как местные жители возделывают поля. И многое другое.

Впрочем, это была простительная слабость. Чар признался мне в куда более серьезном недостатке.

Пожалуй, я доверю это тебе одной. А еще разве что своему коню: ему я вообще все рассказываю, ведь он не станет ни осуждать меня, ни донимать советами. Я пишу тебе об этом, поскольку ты должна знать обо мне все. Хорошее во мне ты разглядишь сама, тут я тебе доверяю, но мне надо быть уверенным, что ты не просмотришь плохого.

Меня трудно разозлить — но я столь же трудно прощаю. Например, мой учитель иностранных языков умеет выставить меня дураком. Я терпел его обращение, но если бы он щадил мое самолюбие, выучил бы куда больше. После меня он учил Сесилию — и обращался с ней так же. Когда я впервые увидел слезы на ее глазах, то предупредил учителя, что не оставлю этого. На второй раз я его уволил. Отец доверял моему мнению и поддержал меня.

Однако я не остановился на достигнутом. Я был еще ребенок — но принял меры, чтобы учитель больше не нашел себе места. И хотя победа моя была полной и теперь он конченый человек — а прошло уже шесть лет, — стоит мне вспомнить о нем, и меня охватывает ярость. Вот и сейчас я пишу эти строки в бешенстве.

Возможно, ты извинишь меня под тем предлогом, что я заботливый брат; надеюсь, я такой и есть. Однако собственная ярость ставит меня в тупик. А еще мне интересно, не было ли, по сути дела, то, как я поступил с учителем, просто категорическим нежеланием допускать, чтобы в меня и моих родных бросались помидорами.

В ответ я написала:

Мэнди говорит, на свете есть две разновидности людей: те, кто во всем винит других, и те, кто во всем винит только себя. Себя я отношу к третьей разновидности — к тем, кто всегда знает, кого и в чем надо винить. Итак, ты — виновен. Твое преступление — слишком рьяное стремление защищать тех, кого ты любишь. Твои недостатки — продолжение твоих достоинств. Как это отвратительно!

Хотя ты поведал мне о своих недостатках, я, пожалуй, воздержусь от подобной откровенности. О моих слабых сторонах ты узнаешь сам. И будь любезен исхитриться и простить их — даже если, как ты пишешь, прощать тебе нож острый.