Канада - читать онлайн книгу. Автор: Ричард Форд cтр.№ 82

А еще я поймал себя на том, что о Партро больше не думаю. Я приезжал туда с Чарли Квотерсом каждое студеное утро, чтобы ощипывать гусей и потрошить их на разделочной колоде — рядом с ангаром, прямо напротив моей лачуги. Но чувствовал себя при этом так, точно никогда не проходил по улицам городка, не стоял за рядами караганы, глядя на юг (так я, во всяком случае, думал) и гадая, доведется ли мне когда-нибудь увидеть родителей. Время, если ты мало о нем знаешь, заслоняет от тебя события прошлого. А, как я уже говорил, в тех местах время для меня почти ничего не значило.

В один из тех дней Флоренс Ла Блан сказала мне, что поразмыслила над моим будущим и составила план. Разговор происходил в обеденном зале, мы сидели за накрытым белой скатертью столом со сложенными салфетками и столовым серебром — Флоренс привезла их вместе с цветами из Медисин-Хата, дабы создать посреди прерий, сказала она, иллюзию цивилизованности, ну и еще потому, что то был День благодарения, мой первый в Канаде. Если бы ты учился, как тебе и положено, в школе, продолжала Флоренс, то был бы сегодня свободен. Конечно, я не ощущал его как настоящий День благодарения, поскольку он приходился на понедельник. Однако Флоренс зажарила индейку, приготовила соус, картофельное пюре, тыквенный пирог, привезла все это в машине и заявила, что нам следует отметить наш общий праздник.

Людей в зале было всего ничего — коммивояжер да остановившаяся в отеле по пути на восток супружеская чета. Нефтяники, железнодорожники, охотники — все они перекусывали в баре. Ремлингер сидел за столом и смотрел в сторону от нас, на украшавшую одну из стен зала большую картину, освещенную маленькой, но яркой потолочной лампой. Картина изображала бурого медведя в феске, который плясал в кругу орущих мужчин. Глаза у мужчин были дикие, возбужденные, рты раззявленные и красные, они вопили, вскинув над головами короткие руки.

Разрумянившаяся Флоренс рассказывала, что она думает обо мне и моем «горестном положении». По ее мнению, мне следовало провести осень в Форт-Ройале, на попечении Артура. Я должен научиться самостоятельно ухаживать за собой, набраться сил и почаще стричься. А перед Рождеством я поеду автобусом в Виннипег и поселюсь у ее сына Роланда, он живет там с молодой женой, а ребенок их умер от полиомиелита. Флоренс уже поговорила с ним, он согласен меня принять. Роланд определит меня в среднюю католическую школу Святого Павла, приставать ко мне с вопросами там не будут, об этом позаботится его жена, работающая в этой школе учительницей. Если же вопросы возникнут, сказала Флоренс, улыбаясь мне и щуря сияющие глаза, сын и его жена скажут, что я сбежал из дома, что мои родители-американцы бросили меня и вскоре попали в тюрьму, а мне хватило храбрости самостоятельно добраться до Канады, они же — канадцы, люди ответственные — заботятся обо мне, поскольку никаких других родственников у меня нет. Канадские власти и не подумают отправлять меня обратно в Монтану, а тамошние ничего обо мне не узнают, а и узнают, так пальцем не пошевелят. В любом случае, до моего восемнадцатилетия осталось всего три года, и пролетят они быстро, а там уж я смогу, подобно любому другому человеку, самостоятельно решать, как мне жить. У нас, слава богу, есть такое право. Похоже, ей и в голову не приходило, что я могу снова поселиться с кем-то из моих родителей. А я между тем иногда думал, что, если через три года один из них выйдет на свободу, я отыщу его и он наверняка меня примет. Сейчас все выглядит в моем пересказе вполне заурядным, но тогда мне казалось до крайности странным: кто-то обсуждает вот так мое будущее, а сам я настолько беспомощен, что повлиять на него не могу.

Когда Флоренс начала излагать свой план, Ремлингер оторвался от картины и посмотрел на меня. Он был в черном пиджаке и лиловом аскотском галстуке и, как всегда, резко выделялся на фоне постояльцев отеля. Он поморгал, глядя на меня, улыбнулся — узкие губы сжались, на подбородке появилась ямочка. И снова перевел взгляд на медведя и вопящих мужчин, словно измерив меня некоей меркой и приняв решение, а затем вернувшись к размышлениям о естественном порядке вселенной и о том, как человек портит все, что Бог сотворил совершенным. То, как он посмотрел на меня, мне не понравилось. Я не знал, что он во мне измерял и насколько точны были его измерения, но ощущение меня посетило отчасти уже знакомое, хоть я и не мог в то время выразить его в словах: близится что-то недоброе. Я говорил уже о тогдашней моей уверенности в том, что я зачем-то нужен Артуру, иначе меня бы там просто не было, — нужен не как слушатель или свидетель, как нечто большее. Возможно, он хотел передать мне свою тревогу, дурные предчувствия — или же доказать, самим фактом моего присутствия, что тревожиться ему решительно не о чем.

Флоренс между тем с удовольствием распространялась о моем будущем, а мне было приятно думать, что оно у меня имеется. Я мог бы поразмыслить, сказала она, над тем, чтобы стать канадцем, у нее есть книга об этой стране, она даст мне почитать. Это решило бы мои проблемы. Канада лучше Америки, сказала Флоренс, и все это сознают — кроме американцев. У Канады есть все, что когда-либо было у Америки, однако никто по этому поводу шума не поднимает. В Канаде можно быть нормальным человеком, и Канада с радостью примет меня. Вон и Артур несколько лет назад стал ее гражданином. (Он, по-прежнему глядя в сторону, покачал головой и коснулся пальцами своих светлых волос.) Я этого не знал, Чарли сказал мне лишь, что Артур американец, как и я, только родом из Мичигана. И стоило мне услышать об этом, как мое отношение к нему изменилось. Не ухудшилось, всего лишь изменилось — так, словно какая-то часть его незаурядности покинула Артура и он стал не таким интересным, каким представлялся мне, пока я считал его американцем. В определенном смысле он стал казаться мне менее значительным. Быть может, именно это в конечном счете и отличает по-настоящему одно место на земле от другого: то, что мы думаем о людях, их населяющих, те различия между ними, которые заставляют нас думать именно так.

В те дни я писал письмо Бернер. Сидел на кровати в моей крошечной комнатке с глядевшим на город квадратным окошком и писал на купленной в аптеке тонкой голубой бумаге — механическим карандашом, который нашел в одной из картонных коробок Партро. Мне хотелось, чтобы у нас установилась переписка, чтобы мы привычно посылали друг дружке письма через огромное разделявшее нас пространство, а где я при этом буду находиться, значения, по большому счету, не имело.

Я написал, что живу в Канаде, и хотя может показаться, что это невесть какая даль, но все не так. Меня привезли сюда из Грейт-Фолса всего за один день. Написал, что подумываю о том, не стать ли мне канадцем, — ничего это сильно не изменит. Скоро я поступлю в виннипегскую школу и у меня начнется хорошая новая жизнь. Написал, что познакомился с людьми, которые мне интересны. (Последнее слово, выведенное моей рукой, выглядело очень странно.) Эти люди дали мне настоящую работу, по-своему уникальную, — мне она нравится, и я хорошо с ней справляюсь. Я узнал много нового, это мне тоже нравится. О родителях я ни словом не упомянул, как будто и не знал о них ничего, — решил, что мы можем писать друг дружке письма, не примешивая их к этому. Не упомянул я и о Флоренс Ла Блан и Артуре Ремлингере, поскольку не знал, как описать и их, и место, которое они заняли в моей жизни. Не стал я писать и о том, что не знаю, где находится Виннипег. Не сообщил, что Флоренс назвала мою жизнь «горестным положением». И о посещающих меня странных чувствах не сообщил тоже. Сознавал я их лишь отчасти и думал, что они напугают сестру. Написал, что люблю ее и радуюсь тому, что она счастлива, и попросил передать привет Руди, если они все же встретятся в парке. Что при первой возможности, как только смогу сесть в Виннипеге на автобус, приеду в Сан-Франциско повидать ее и мы снова станем братом с сестрой. Я подписал письмо, сложил и засунул в голубой конверт, собираясь пойти завтра на почту и отправить его на присланный Бернер сан-францисский адрес. Потом положил конверт на деревянный туалетный столик, постоял, глядя в окно на городские крыши, на землю, простиравшуюся, как океан, до самого горизонта. Я думал о том, как далека, далека от меня Бернер, о том, что не написал ничего значительного или личного и ее ни о чем не спросил. Ей будет трудно понять из такого письма, что со мной происходит, потому что положение мое изобразить непросто, да и встревожило бы оно кого угодно. Это же не то что жить дома, ходить каждый день в школу или ехать поездом в Сиэтл. Лучше, подумал я, написать сестре из Виннипега, когда все устроится, я начну учиться школе Святого Павла и у меня будет что рассказать — способного показаться ей и интересным, и понятным.