Дорогой Джим - читать онлайн книгу. Автор: Кристиан Мерк cтр.№ 10

Но Оскару не было до них никакого дела — и плевать он хотел на их заботы, во всяком случае, пока в миске имелось вдоволь еды. Рыжий с полосками котяра, услышав, как открылась дверь, только равнодушно моргнул и вспрыгнул на стул, дав возможность хозяину вдосталь полюбоваться видом того хаоса, который он любовно сотворил в комнате в отместку за его долгое отсутствие: одним изгрызенным телефонным проводом, двумя обкусанными батончиками «Марс» и по меньше мере дюжиной чайных пакетиков, которые Оскар притащил из кухни, чтобы вволю наиграться ими — обычно притворившись, что принимает пакетик за мышь, он хищно наскакивал на него, а потом трепал, пока не превращал в ошметки, после чего сыто жмурился, и нахальная физиономия его принимала особенно умиротворенный, ленивый и довольный вид.

— Спасибо, рыжий паскуда, я тоже тебя люблю, — проворчал Найалл, привычно приступая к уборке. Это не заняло много времени, и очень скоро парень уже сидел за своим рабочим столом, к которому Оскар обычно и близко не подходил, поскольку терпеть не мог запах чернил и самого вида ручек. Замурлыкав, кот повернул голову в ту сторону, откуда над серым океаном цементных построек должны были появиться первые лучи света, способные пробиться даже сквозь отродясь не мытые окна квартиры на двенадцатом этаже.

Найалл, вытащив из рюкзака книжку в черном переплете, нетерпеливо раскрыл ее, направив на нее свет самой мощной из имевшихся в его доме ламп, которыми обычно пользуются чертежники. Ему сразу же бросились в глаза жирно выведенные на переплете буквы «Ф» и «У» — кто-то, видимо, раз за разом обводил их шариковой ручкой, так что чернила глубоко въелись в ткань. Фиона Уэлш? В этом не было бы ничего удивительного, подумал он. Но лучше не торопиться с выводами, решил Найалл, а посмотреть, что будет дальше. Он подождал, надеясь, что Оскар подаст ему знак продолжать, но наевшийся сахара кот просто бросил на хозяина хорошо знакомый тому невозмутимый взгляд, словно говоривший: «Даже если гром небесный грянет, чтобы покарать тебя за то, что ты откроешь эту книжку, все равно на голодный желудок я спать не лягу, и не надейся! Так что делай свое дело, тупица, и увидишь, до какой степени мне на это плевать».

Наверное, стоит позвонить в полицию, промелькнуло у Найалла в голове. Да… это будет правильно. Какое-то время осторожно взвешивая записную книжку в руке, он размышлял над этим. А вдруг это улика. Она может оказаться важной, пролить свет на преступление и даже помочь в раскрытии тройного убийства. Уши Найалла загорелись огнем. «Найалл Клири — герой города» — вспыхнули у него в голове завтрашние заголовки газет. Он уже взялся за телефон. И тут же, точно обжегшись, бросил трубку. Рука его воровато погладила записную книжку.

Наконец сдавшись, Найалл открыл первую страницу. А через мгновение все мысли о полиции вылетели у него из головы.

И хотя в тот момент он, конечно же, не знал об этом, его жизнь — или по крайней мере то унылое существование, которое он называл жизнью, — изменилась раз и навсегда.

С бешено колотившимся сердцем Найалл пробегал глазами написанные торопливым почерком налезающие одна на другую строчки, которыми были заполнены страницы записной книжки. Тонкую шероховатую бумагу кое-где пятнали бурые следы засохшей крови, в нескольких местах чернила расплылись от слез. Или, может быть, это был пот? Найалл сравнил почерк с тем, которым был написан адрес на конверте, и решил, что писал один и тот же человек. Те же самые неровные росчерки, те же крохотные закорючки в гласных. Автор дневника явно торопился. Нет, не похоже, чтобы это писали, уютно свернувшись клубочком на диване, прихлебывая ароматный чай и то и дело запуская руку в вазочку с домашним печеньем. Найалл с лихорадочным упорством перелистал страницы — и везде, на каждом листке ему попадались те же самые отчаянные серповидные закорючки, повсюду оставлявшие темные отпечатки.

Увлекшись чтением, юный почтальон даже не заметил, как на город спустилась ночь, — дневной свет, сохранившийся в виде нескольких бледных солнечных лучей, силившихся приподнять на своих худосочных плечах громаду лепившихся к горизонту серых туч, вдруг, точно обессилев под их тяжестью, сдался, и темнота накрыла собой город, мгновенно затопив его. В крохотной квартирке воцарился непроглядный мрак — густой, точно чернила. Найалл поспешно включил все лампы, которые были в доме, и поплотнее укутался в вязаный жакет — в комнате стоял зябкий холод, похоже, отопление снова отключили, мимоходом отметил он. Словно слепой, парень пробежал пальцами вдоль первых строк повествования, написанного рукой покойной Фионы Уэлш, и принялся читать. Он и сам не заметил, как полностью оказался в ее власти — чтение до такой степени захватило его, что теперь он скорее бы умер, чем сдвинулся с места до тех пор, пока не дочитает до конца.

В самом верху страницы рукой Фионы было написано: «Дорогой друг, имени которого я никогда не узнаю! Прошу тебя, выслушай меня. Я все еще тут, но времени у меня немного, так что рассказ мой получится коротким. Я посвящаю его тебе — точно так же, как и все утра, которые мне еще остались, потому что очень скоро мы будем мертвы. Мы умрем в этом доме, потому что любили человека по имени Джим. Любили, даже не представляя себе, что это за человек, какова его истинная натура. Так что, пожалуйста, наберись терпения и послушай, а я расскажу, что произошло…»

III

Она наконец затихла там, внизу. Наверное, целый час или даже больше я уже не слышу, как моя ненаглядная тетушка неистовствует и громко бормочет в комнате подо мной. А это значит, что у меня есть возможность оставить несколько записей в своем дневнике. Так что, прежде чем она, вспомнив о моем существовании, поднимется наверх и примется барабанить в дверь и громогласно обвинять меня в убийстве, я, воспользовавшись появившейся возможностью, напишу кое-что о себе.

Я — Фиона, Фиона Энн Уэлш, я нахожусь в этом проклятом доме вот уже почти три месяца. За это время я успела превратиться в грязное, отвратительно пахнущее существо. Платье из тайского шелка — во всяком случае, так я считала, — которое было на мне, когда я переступила порог этого дома, превратилось в зловонные лохмотья. Там, где я родилась, меня частенько называли хорошенькой. Правда, сначала это говорили про моих сестер и уже потом про меня. Впрочем, неудивительно, ведь так и должно было быть. Только не нужно испытывать чувства вины, хорошо? Если тебе в руки попался мой дневник, если ты нашел его — значит, меня уже поздно спасать. Но даже если так, пообещай, что не забудешь меня. Поклянись, что не забудешь, кем я была и как оказалась в этом проклятом месте. Потому что при мысли о том, как мое бездыханное тело вывезут из него в черном пластиковом мешке и при этом ни одна живая душа на свете никогда не узнает всей правды, мне становится так тошно, что я готова сама на себя наложить руки. Нет, я этого просто не вынесу.

Давай начистоту — просто для того, чтобы сразу поставить все точки над «i»: не нужно меня жалеть. Я вполне в состоянии позаботиться о себе, даже сейчас. Еще месяц назад, незадолго до обычного обыска в этой комнате, который делался каждый день, мне удалось обнаружить в комоде, который тетка забыла запереть, парочку шпилек и отвертку, и я припрятала их в своем матрасе. Все последние дни, по ночам, после того как проведаю бедняжку Рошин, я занимаюсь тем, что точу их, — под окном штукатурка облупилась, обнажив кирпич, который идеально подходит для этой цели. Отвертка уже такая острая, что ею можно проткнуть насквозь трех кровожадных теток. А мне нужно вонзить ее в сердце всего лишь одной. Но нужно подождать. Послушай… Потому что, когда придет время, у меня будет всего один шанс. Иногда снизу, из ее комнаты, до меня доносится какой-то скрип — или скрежет — как будто она переставляет мебель… или волочит по полу что-то тяжелое. Готова поспорить на что угодно: ей удалось отыскать какую-то громоздкую вещь, которой она собирается вышибить мою дверь. Топор или, возможно, лопату. Но разве ей под силу будет поднять ее? Честно говоря, не уверена. Пару дней назад, когда я видела ее в последний раз, через окно у себя наверху, вид у нее был совершенно изможденный, еще почище, чем у бедняжки Рошин.