Даннинг лежал в постели, худой, как скелет, и в конце
концов, несомненно, мог бы отмереть от истощения, однако сейчас мне удалось
убедить Эзру, что очень немногие умирающие говорят на смертном одре так красиво
и гладко, и тем более я не слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговаривая
терцинами, — даже самому Данте это вряд ли удалось бы. Эзра сказал, что Даннинг
вовсе не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно, мне чудятся терцины,
потому что, когда за мной пришли, я спал. В конце концов, после того как мы
провели ночь у постели Даннинга, ожидавшего смерти, им занялся врач, и его увезли
в частную клинику, чтобы лечить от отравления опиумом. Эзра гарантировал оплату
счетов и убедил уж не знаю каких любителей поэзии помочь Даннингу. Мне же было
поручено только передать ему банку с опиумом в случае крайней необходимости.
Всякое поручение Эзры было для меня священным, и я мог только надеяться, что
окажусь достойным его доверия и сумею сообразить, когда именно наступит крайняя
необходимость. Она наступила в одно прекрасное воскресное утро: на лесопилку
явилась консьержка Эзры и прокричала в открытое окно, у которого я изучал
программу скачек: «Monsieur Dunning est montй sur le toit et refuse
catйgoriquement de descendre».
То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорически
отказывается спуститься, показалось мне поистине выражением крайней
необходимости, и, отыскав банку с опиумом, я зашагал по улице рядом с
консьержкой, маленькой суетливой женщиной, которую все зто привело в сильное
волнение. — У мосье есть то, что нужно? — спросила она меня.
— О да, — сказал я. — Все будет хорошо.
— Мocьe Паунд всегда обо всем позаботится, — сказала она. —
Он сама доброта.
— Совершенно верно, — сказал я. — Я вспоминаю о нем каждый
день.
— Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.
— У меня есть как раз то, что для этого требуется, — заверил
я ее.
Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:
— Он уже спустился.
— Значит, он догадался, что я иду, — сказал я. Я поднялся по
наружной лестнице, которая вела в комнату Даннинга, и постучал. Он открыл
дверь. Из-за отчаянной худобы он казался очень высоким. — Эзра просил меня
передать вам вот это, — сказал я и протянул ему банку. — Он сказал, что вы
знаете, что это такое. Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил ею
в меня. Она попала мне не то в грудь, не то в плечо и покатилась по ступенькам.
— Сукин сын, — сказал он. — Мразь.
— Эзра сказал, что вам это может понадобиться, — возразил я.
В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.
— Вы уверены, что вам это действительно не нужно? — спросил
я. Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он попал мне в
спину еще одной бутылкой. Затем захлопнул дверь. Я подобрал банку, которая
только слегка треснула, и сунул ее в карман. — По-видимому, подарок мосье
Паунда ему не нужен, — сказал я консьержке.
— Может быть, он теперь успокоится, — сказала она.
— Может быть, у него есть это лекарство, — сказал я.
— Бедный мосье Даннинг, — сказала она.
Любители поэзии, которых объединил Эзра, в конце концов
пришли на помощь Даннингу. А мы с консьержкой так ничего и не смести сделать.
Треснувшую банку, в которой якобы был опиум, я завернул в вощеную бумагу и
аккуратно спрятал в старый сапог для верховой езды. Когда несколько лет спустя
мы с Ивеном Шипменом перевозили мои вещи из этой квартиры, банки в сапоге не
оказалось. Не знаю, почему Даннинг швырял в меня бутылками из-под молока; быть
может, он вспомнил мой скептицизм в ту ночь, когда умирал в первый раз, а
возможно, это было просто безотчетное отвращение к моей личности. Но я хорошо
помню, в какой восторг привела Ивена Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est montй
sur le toit et refuse catйgoriquement de descendre». Он усмотрел в ней что-то
символическое. Не берусь судить. Быть может, Даннинг принял меня за носителя
порока или агента полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингу
добрую услугу, как оказывают многим другим людям, а мне всегда хотелось верить,
что Даннинг действительно был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Но
для поэта он слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем, и Эзра,
который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен Шипмен, который был
очень хорошим поэтом, искренне равнодушным к тому, будут ли напечатаны его
стихи, полагал, что разгадку этой тайны искать не следует. — Побольше бы нам
подлинных тайн, Хем, — сказал он мне как-то. —
Совершенно лишенный честолюбия писатель и по-настоящему
хорошие неопубликованные стихи-вот чего нам сейчас не хватает больше всего.
Есть еще, правда, такая проблема, как забота о хлебе насущном.
Мосье Даннинг влез на крышу и категорически отказывается
спуститься (франц.).
Скотт Фицджеральд
Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на
крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не
заметил, как узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены,
и понял, как они устроены, и научится думать, но летать больше не мог, потому
что любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему
леталось когда-то…
Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошло
нечто очень странное. С ним много бывало странного, но именно этот случай
врезался мне в память. Скотт пришел в бар «Динго» на улице Деламбр, где я сидел
с какими-то весьма малодостойными личностями, представился сам и представил нам
своего спутника-высокого, симпатичного человека, знаменитого бейсболиста Данка
Чаплина. Я не следил за принстонским бейсболом и никогда не слышал о Данке
Чаплине, но он держался очень мило, спокойно и приветливо и понравился мне
гораздо больше, чем Скотт. В то время Скотт производил впечатление юнца скорее
смазливого, чем красивого. Очень светлые волнистые волосы, высокий лоб,
горящие, но добрые глаза и нежный ирландский рот с длинными губами-рот
красавицы, будь он женским. У него был точеный подбородок, красивые уши и почти
безупречно прямой нос. Лицо с таким носом едва ли можно было назвать смазливым,
если бы не цвет лица, очень светлые волосы и форма рта. Этот рот рождал смутное
беспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, а тогда беспокойство
усиливалось еще больше.