Не похоже на Майлин увозить отсюда вещи. В самом низу предпоследней страницы она написала:
Не забыть, пропал штопор.
Она поднесла парафиновую лампу к стеллажу, чтобы достать книжку. Хотелось выбрать что-нибудь уже читанное, с чем можно заснуть, не дочитав до пятой страницы. Ряд книг слегка выступал вперед, Майлин всегда поправляла книги, чтобы они стояли ровно. Она могла ходить по даче и наводить здесь и там порядок. Заставляла Лисс прибирать раскиданные вещи, ставить стеклянные фигурки на каминную полку симметрично или в какой-то логической последовательности. Майлин нравилось наводить порядок, и при этом ее не раздражал чужой хаос.
Лисс достала детектив, над которым когда-то засыпала, бросила его на диван и приложила обе ладони к корешкам книг, чтобы затолкнуть их на место. Они не сдвинулись. Твердо решив навести порядок в духе Майлин, она достала шесть-семь книг, которые торчали на полке. Что-то лежало сзади и мешало: завалившаяся книга. Она была не толстой, в мягкой обложке. Лисс потянула за обложку, вытащила книгу и поднесла к парафиновой лампе на столе.
«Шандор Ференци, — прочитала она. — Клинический дневник Шандора Ференци».
4
Роар Хорват прибавил газу. На шоссе между полосами лежал убранный снег, колесо зацепило сугроб, и машину чуть не развернуло. Роар снизил скорость и вышел из заноса.
Новости закончились, он переключил проигрыватель. Внутри лежал старый диск «Пинк Флойд», и он вывернул громкость на максимум. Был вечер пятницы, и Хорват провел день с раннего утра в офисе. Последние ночи спал ужасно. На работе он собирался заново перечитать все свидетельские показания в деле Майлин. Он чувствовал себя марафонцем, достигшим финиша, которого просят пробежать дистанцию еще раз. Он рассчитывал следить за работой в Бергене и за контактами с близкими Майлин. Но его посадили читать документы, что можно было расценить исключительно как понижение, и ему очень хотелось попросить Викена прямо признаться, что это вызвано его враньем в то утро в гараже.
Телефон зазвонил. Роар выключил музыку, поискал гарнитуру, вспомнил, что она осталась на столе в кабинете. Пришлось прижать телефон к уху плечом.
— Это Анна София.
Он быстро припомнил всех женщин, к которым обращался по имени, и не обнаружил никакой Анны Софии. Матери Ильвы Рихтер в этом списке не было, но отчетливый бергенский диалект помог ему быстро разобраться, с кем он разговаривает.
— Здравствуйте, — ответил он бодро, с ее супругом на той неделе он так бодро не разговаривал. Тогда он проверял, может ли быть связь с Бергером, спрашивал, говорила ли дочь когда-либо о телезвезде или, может, слушала его музыку.
— Здравствуйте, — ответила Анна София Рихтер, и ее кукольный голос тут же вызвал в памяти ее лицо. «Будто покрыто воском», — подумал он, когда еще был у них дома.
— Мы с мужем много говорили после вашего звонка в понедельник. Мы не можем вспомнить, чтобы Ильва когда-либо интересовалась этим шоуменом.
Роар поправил выскальзывающий телефон.
— У нее не было его пластинок?
— Насколько мы знаем, нет.
Анна София помолчала несколько секунд и потом продолжила:
— Я же посылала вам список всего, чем занималась и интересовалась Ильва в школе и в свободное время.
— Мы очень вам благодарны, — подбодрил ее Роар. — Он нам в определенном отношении пригодился.
— Но вы там что-нибудь нашли?
Он въехал в узкий и опасный поворот на Большой кольцевой дороге, там было скользко, и к нему норовила прижаться какая-то фура. Если бы Роар работал в дорожной инспекции, он наверняка бы остановил и оштрафовал нахала. С другой стороны, он сам нарушал правила, сидя сгорбившись и зажав телефон между ухом и плечом.
— Пока, к сожалению, не могу вам ничего сказать.
— Я вспомнила еще кое-что, — сказала она.
Он въехал в туннель и слышал ее плохо.
— Не думаю, что это имеет значение, — расслышал он перед тем, как снизить скорость, чтобы увеличить дистанцию до фуры с прицепом.
— Значение?
Она продолжала говорить. Между стенами туннеля фура гремела, как адский духовой оркестр.
— Все имеет значение! — крикнул он Анне Софии Рихтер. — Подождите секунду. — Он отбросил телефон, свернул на дополнительную полосу сразу за туннелем, съехал на обочину и включил аварийку.
— Все важно, — повторил он. — Расскажите, пожалуйста.
Ее голос донесся через пару секунд:
— Это случилось давно. Так давно, что я даже не писала об этом в списке, который вам отправила.
— Как давно?
— Поздним летом девяносто шестого. Или ранней осенью. Мы были пару недель на юге.
Роар выхватил ручку и какой-то конверт из бардачка:
— Как пишется название? Ма-кри-гиалос. На Крите. Что случилось?
— Однажды вечером мы пришли домой с ужина и нашли котенка. Кто-то подвесил его на веревке на нашу дверь. Голова с одной стороны была совершенно разбита. И глаза… Было очень неприятно, мальчики были еще маленькими. После этого мы не могли как следует спать там по ночам. Муж заявил в полицию, но, знаете, полиция там не совсем…
«Мертвая кошка, — записал Роар. — Повешенная на дверь».
— Я понимаю, что это никак не связано со всем, что случилось позже, но вы говорили про путешествия и неприятные случаи.
— Что вы сказали про глаза?
— Мой муж это заметил, я не в силах была разглядывать несчастное животное. Но оба глаза были искромсаны.
Роар застучал ручкой по конверту:
— Расскажите все, что помните об этом случае. Абсолютно все.
— Больше ничего и не было.
— А как насчет Ильвы?
— Она пришла в ярость. У нас самих тогда была кошка. И еще она сказала…
Анна София Рихтер замолчала, и Роар повторил:
— Что она еще сказала?
— Это как-то связано с одним мальчиком. Ее ровесником. Он ей казался странным, и она избегала его, как могла. Не знаю, что там было, но Ильва, как только услышала про кошку, знала, кто это сделал. Мы ее расспросили, и тогда выяснилось про этого мальчика. Но она не была уверена, она ничего не видела и не слышала. Он жил в соседнем номере. Ужасная была семейка, родители напивались, шумели, дети у них ходили голодные и холодные, она никогда не встречала ничего подобного в других местах…
— А вы не помните, как звали мальчика?
— Что-то очень короткое — Рой или Бо.
— А семья? Вы что-нибудь еще о них помните?
Она не помнила, но он успокоил ее, что это совсем не странно через двенадцать-то лет.
— Но я говорила об этом с мужем, и он вроде помнит их фамилию. Знаете, когда кто-то себя ведет подобным образом, к фамилии приклеивается что-то противное. И так мы запоминаем лучше.