Колдуны и министры - читать онлайн книгу. Автор: Юлия Латынина cтр.№ 72

– Как кто? Оборотень!

– Да откуда ты знаешь?

– А во мне побывал дух мертвой мангусты!

Тут начались такие вопли, что, казалось, с мира содрали шкурку. С Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить, но потом передумали и отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой закрывать лавки, а наименее благоразумные отправились с кольями в варварскую слободу, лавки грабить.

* * *

Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием дневного заседания Собора «красных циновок», когда ему доложили о происшествии в городской управе. Он спросил, можно ли арестовать святого Лахута, и, услышав, что это нецелесообразно, произнес:

– Справедливее нам использовать этот случай для расправы с врагами, чем врагам – для расправы с нами.

После этого он собрал глав двадцаток и сотен, числом семнадцать человек, и возвестил им, что настала эра Торжестующего Добра. Согласно учению «красных циновок», в мире существует три эры: эра Чистоты, когда еще не было ни добрых, ни злых, эра Помутнения Чистоты, в которой добрые и злые живут вместе; и эра Торжествующего Добра. В эру Помутнения Чистоты чистым людям позволительно утаивать свои взгляды и обманывать любого, включая своих сторонников, в том, что касается сущности учения. В эру Торжествующего Добра чистые должны быть отделены от злых, а все имущество злых – разделено меж добрыми. Заявление Шиманы о наступлении эры Торжествующего Добра было, по правде говоря, несколько неожиданным, потому что последнее время о ней редко вспоминали, а на предыдущем Соборе приняли указ, что вышеупомянутая эра уже наступила внутри добрых душ, и более нигде не наступит.

Тут же руководители двадцаток и их члены принялись действовать по плану, разработанному для наступления эры Торжествующего Добра.

Еще через час один из членов двадцатки, человек пожилой, владелец пригородной кузни, прибежал в городскую управу и потребовал свидания с префектом. Префект, хороший его знакомый, полагая, что дело идет о финансовых делах, не терпящих отлагательства, велел провести его в кабинет. Сектант срывающимся от волнения голосом доложил, что только что собор красных циновок принял очень важное решение.

– Какое же?

– Убить вас, – и с этими словами сектант всадил широкий нож прямо в сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали, что особой заслуги сектанта тут не было, потому что ножи, розданные в тот день убийцам, были наполнены особой живой силой и могли убивать самостоятельно, так что не люди руководили ножами, а ножи – людьми.

* * *

Деятельность всех правительств на свете исходит из убеждения, что люди боятся наказания за поступки против правительства, и, надо сказать, это убеждение большею частью справедливо. Однако еще более, чем далекого наказания от незнакомых властей, человек боится презрения, или неодобрения, или даже изрядных неудобств, возникающих, если он нарушает правила того небольшого мирка: семьи, улицы, цеха, квартала, который и составляет его ближнее бытие. Точно также часто полагают, что восстают против правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы, бунтовщик не более прозорлив, нежели тот, кто в праздничной драке рубит топором соседа: просто сбор налога или иная несправедливость ударила бедному человеку в голову, а завтра он проспится и явится в управу с повинной.

Словом, бунтовщик – это самый обыкновенный человек. Вот он сидит дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает колыбельку. Вдруг в дверь стучат, и приносят – недоплетенную красную циновку. Он мог бы бросить циновку в жаровню или прийти с ней к властям. Но власти далеко, а соседи по шестидворке, принесшие циновку, близко. И он забывает о том, как его покарают власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в чужую дверь сам.

К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и в них было тридцать тысяч рядов.

К чему много слов?

К утру отряды мятежников захватили мосты через канал и Левый Орх; захватили семь городских ворот и важнейшие управы. «Парчовые куртки» все присоединились к повстанцам. Те, которые сопротивлялись, были, как выяснилось впоследствии, не настоящие «парчовые куртки», а бесы в их обличье, вызванные Арфаррой.

Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего министра Мнадеса, стали считать этого человека и насчитали на него много всякого воровства. Ему дали помолиться, а потом сбросили со стены на крючья, и там он висел довольно долго, огрызаясь на народ. Варвары из городской стражи, по обыкновению пьяные, были убиты или обращены в бегство. Немногим более трети их сумело бежать, укрылось за стенами дворца и подняло тревогу.

Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но, взойдя на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная снасть испорчены временем и жадными людьми, и сдался, утверждая, что сам пострадал от кончины займа и испортил оборону из любви к народу. Его хотели арестовать, однако, за неимением надежной тюрьмы, повесили. После этого в слободу ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как нельзя хуже.

А через час после наступления эра Торжествующего Добра Шимана прошел крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада. Там, в окружении нескольких девиц и кувшинов с вином сидел человек, скорее раздетый, чем одетый, с крепким и красивым, словно корень имбиря, телом, с глазами цвета кобальта и высоким лбом: это был сбежавший начальник парчовых курток, Андарз.

– Вы не слишком пьяны? – спросил Шимана.

– А что? – откликнулся Андарз.

– Собор наш, – сказал Шимана, – сочиняет всеподданнейшую петицию государю. Но как доставить ее во дворец? Почему бы вам не взять его штурмом?

– Гм, – произнес Андарз и отпихнул от себя девицу, а глаза его из тускло-кобальтовых сделались прозрачными, васильковыми, словно кто-то раздернул в них шторки.

* * *

Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана раскрылась: на пороге стоял Киссур. Он был в кафтане городской стражи, и за спиной его торчала рукоять двуручного меча. Бывший министр лежал на подстилке. Встать или приподнять голову он не счел нужным.

– Государь, – сказал Киссур, – ударил вас по лицу, и вы не осмелились даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы трус. Теперь я слышу, что для того была другая причина. Так ли это?

Нан молчал.

– В городе бунт, – сказал Киссур. – Чернь требует вашей свободы. Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь ворвется во дворец, а это весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я слышал, что вы не трус, я надеюсь, что вам не понадобится позорная смерть.

С этими словами Киссур вынул из рукава нож, а скорее, кинжал, со вделанным в рукоять талисманом «рогатый дракон». Наклонился, положил кинжал в ногах Нана и вышел вон.

Нан смотрел на кинжал. Глаза его сделались большие и задумчивые. Киссур взял кинжал из тайника в дворцовом кабинете и отдал его Нану, полагая, что павший фаворит очень привязан именно к этому клинку, если хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой клинок так же неудобен человеку в последний миг жизни, как чужая лошадь или чужая женщина.