Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге - читать онлайн книгу. Автор: Роман Кожухаров cтр.№ 4

По пути Зарайский глухо матерится, топорща воротник сношенной, вылинявшей шинельки с чужого плеча. Шагая рядом, Зябликов, штрафник в летах, из бывших железнодорожников, высказывает предположение, что вагоны, скорее всего, понадобились для других нужд – чтобы перевезти технику, или расчеты артиллеристов либо танкистов, в общем строевую часть.

– А штрафникам, что, много чести на поездах ездить? И пешком дотопают? – зло причитает Зарайский.

В ответ на его слова поворачивается один из шагающих впереди. Гвоздев его знает. Еще в смершевском бараке познакомились, вместе с другими ожидая решения своей судьбы армейской комиссией. Это Потапов, дважды орденоносный лейтенант, командир разведвзвода стрелкового батальона. Но все это для Потапыча, как его здесь окрестили, в недавнем прошлом. Как и для всех остальных. Кто знает, может быть, Сарай и прав: когда не ты один такой, шельмованный и покрытый позором, а и остальные, не так сильно это ощущение стыда мучает. Да и потом, правильно тот же Зябликов говорит: не смотри, что у всех все наше, все равно у каждого все свое, что на гражданке, что в строевой, что теперь в штрафбате.

Вот и Потапыч, несмотря, что такой же боец переменного состава, как Гвоздев или как тот же салага и объект всех насмешек второго взвода Ложкин, а все равно и к нему отношение другое. Не зря тот же Коптюк его командиром отделения назначил. И в штрафниках не затерялся.

Поначалу все эти тонкости для Демьяна словно и не существовали. Первые часы, а потом – и дни после случившегося потрясения, после гибели танка, контузии и ранения, Гвоздев словно не мог прийти в себя. Отрешенно принимал и воспринимал все, что происходит с ним и вокруг него.

В отстойнике даже получил от конвоира. «Эй ты?! Живее можешь ноги передвигать?! – с усталостью в голосе торопил сержант. – А ну живее! Глухой, что ли?!.. Я тя научу младшего командира слышать». Приклад с силой двинул его в правую лопатку, а он даже не огрызнулся в ответ. Едва удержавшись на ногах, ускорил шаг, под нагловатый смех конвойного. «А може, и вправду, глухой? Эй ты, не от мира сего!..» Так его и прозвали потом в бараке: не от мира сего, а он не обращал внимания, пребывая в своей контуженой спячке. Действовал, как механизм, с отрешенным послушанием подчиняясь командам конвоиров, а потом – солдат из комендантского взвода.

Внешнее мало интересовало Гвоздева. Все внимание его ошарашенного, потерянного сознания было направлено внутрь, туда, где дымилась и шипела живой, обожженной раной жуть произошедшего с ним, теперь уже бывшим младшим лейтенантом Демой Гвоздевым.

Контузия, кровавый, мучительно жуткий конец Барышева, немцы, плен, бомбежка, рывок к нашим, потом заградотряд, унизительные допросы, вшивый барак «смершевского» распределительного пункта, иначе говоря – отстойника, томительное ожидание приговора, в борьбе с мучительными головными болями, стыдом, бессонницей и смутная, неистребимая надежда на что-то… а потом штрафбат и этот вот марш…

Все случившееся, словно за шкирку, вытряхнуло его душу из собственного тела, отделило их и шваркнуло друг о дружку со всего маху, а потом попыталось втиснуть обратно, одно в другое. Втиснуть втиснуло, да наперекосяк. Вот и ноет, саднит теперь смертной тоской. Беда навалилась на него таким непосильным грузом, что все в нем, и внутри, и снаружи, словно омертвело для происходившего вокруг.

Вот Зарайский, прибившийся к нему еще в «смершевском» отстойнике, – другое дело. Этот самым активным образом реагирует на все происходящее, считает себя без вины страдающим и надеется на скорейшее торжество справедливости.

Аркадий Зарайский, как и Гвоздев, «окруженец». С его слов, он младший лейтенант интендантского взвода стрелкового полка, проявил при выходе из окружения чудеса стойкости и героизма, а без оружия вышел к нашим по той причине, что в самый опасный момент был вынужден вступить с фашистом в рукопашную схватку, а винтовка в этой борьбе оказалась лишней, так как мешала ему душить и стискивать наетую шею ненавистного гада.

Вот так, по причине несправедливости жизни, героическому Сараю, вместо заслуженного ордена или, на худой конец, медали «За отвагу», сорвали с гимнастерки недавно только полученные, новенькие погоны и впаяли месяц штрафбата.

Почти все, за редким исключением, в партии, выгруженной из «телятников» в чистое поле, были окруженцами, жертвами кровавого и поспешного отступления под Белгородом. У всех клеймом на лбу горела цифра 270. И хотя в реальности сдавшихся Зарайский, или Сарайский, как успел его окрестить Потапыч, безмерно рад тому факту, что он – один из многих.

Под стук колес трясущегося на рельсовых стыках, заиндевелого изнутри «телятника», доверительно понижая голос, дыша паром Демьяну в лицо, он рассуждает о том, что несправедливо их, простых солдат, наказывать за просчеты и глупость военачальников. Во всем виноваты штабные чины, а отдуваться приходится им, фронтовым офицерам – армейской «косточке», на которой держится хребет фронта. Болтовня Сарая начинает донимать даже равнодушного ко всему Гвоздева, и он молча закрывает глаза и лицо ладонями.

Вся беда в том, что в самой глубине души он считал, что действительно виноват. Потому и не стал скрывать позорный эпизод выхода из окружения, хотя некоторые из тех, кто находился с ним в отстойнике, всячески его от этого отговаривали и называли его простофилей и дураком.

– Молчали бы про свой плен, несмышленый вы человек… – сокрушенно качая головой, с досадой, вздыхал интеллигентный Зябликов.

А Потапыч перебивает его, с презрительностью говорит, что врать Родине не полагается, и если повел себя, как трус, то должен осознать, покаяться и искупить.

Этот в чем-то похож на Коптюка. Все разговоры у него только об одном – скорее добраться до фашистских гадов, чтобы душить и рвать их в клочья. Сам бывший разведчик родом из Смоленской области. Зябликов говорит, что полицаи сожгли его мать и старшую дочку, вместе с другими односельчанами. За пособничество партизанам. Жена с двумя меньшими вроде успела эвакуироваться, но уже год, как Потапов от них никаких вестей не получал. Штрафная доля его тяготит, вот и рвется в бой, чтобы скорее умыть свой позор во вражеской или в собственной крови.

Слушая Потапова и остальных, Демьян иногда думает, что Коптюк прав, и его отношение к «переменнику» Гвоздеву – абсолютно заслуженное. Но все равно слова взводного язвили больнее, чем осколок мины. Словно кипятком, насквозь, проваривали его всего гремучей смесью, где было все – и жгучая обида на несправедливость произошедшего, и такой же жгущий позором стыд. И возразить-то своему комвзвода, старшему лейтенанту Коптюку, «переменник» Демьян Гвоздев ничего не мог.

Окруженец… Пятно побывавшего в плену теперь выжжено у него в душе, смердит и чадит несмываемым позором. И месяца еще не прошло с того жуткого мига, когда вражеский снаряд выбил весь дух из его «тридцатьчетверки», наполнив башню и его голову звоном и кроваво-красными всполохами. Этот звон, чугунный и тяжкий, не умолкает и теперь, плещется после отбоя, стукает в стенки черепной коробки багровым маревом. Во время беспокойного, на минуты нисходящего сна, все повторяется снова. Он опять оказывается зажатым в стальном танковом гробу.