Поругание прекрасной страны - читать онлайн книгу. Автор: Александр Корделл cтр.№ 22

— Мистер Фрост очень хороший человек, — сказал я.

— Молчи, Йестин, — прошептала Морфид.

Отец нахмурился.

— А ты что знаешь о Фросте?

— Только то, что я читал о нем в «Мерлине».

— Смотри мне! Не хватало еще одного анархиста в доме. — Он ткнул трубкой в сторону Морфид. — Так вот, слушай. Нашему поселку достался один из лучших хозяев в этих горах. Если бы я работал в Мертере, Доулейсе или Нантигло, мне бы понадобился союз. Но при мистере Хилле я знать не хочу никаких обществ взаимопомощи, союзов или хартий, которых мы все равно никогда не получим, потому что те, кто их придумал, алчны не меньше хозяев. Вот тебе мое последнее слово, а теперь ступай на свои собрания и факельные шествия, но только не воображай, что я вступлюсь за тебя, когда солдаты поволокут тебя и твоих дружков в Монмут.

— А о Джетро и Йестине ты подумал? Сам видишь, под властью англичан жизнь становится все хуже и хуже…

— Под властью уэльсцев она, может быть, была бы еще хуже, раз уж мы ходим по железу и углю. А что касается Джетро, то пусть он сам устраивает свою жизнь, как я устроил свою.

— Думать так — это эгоизм и трусость, — проговорила Морфид. — В этом доме нет настоящих мужчин, лучше мне отсюда уйти.

— Так убирайся! — Охваченный внезапным приступом ярости, отец вскочил на ноги и швырнул газету на стол. — И чем скорее, тем лучше, — я сыт по горло твоей политикой и твоим злоязычием. Каждый день одно и то же: Ловетт, Фрост, Уильямс, свиньи хозяева и грошовые заработки. Хоть бы раз вспомнила, чем ты обязана хозяевам, хоть бы раз вспомнила о Боге. Чем сеять смуту в доме, благодарила бы Господа за то, что имеешь.

И так все время; Морфид грозится уйти из дому, отец кричит — скатертью дорога, убирайся ко всем чертям, а мать сидит за прялкой, вступается то за одного, то за другого и со слезами на глазах говорит, что надо как-то их утихомирить, а кто из них прав — Бог ведает.

Сердце у меня начинало ныть, и я уходил из дому. В то время такие раздоры шли в каждой семье. Старики толковали о добрых старых временах, о верности хозяевам — благодарение Богу, что хоть впроголодь, да живы. Молодежь вылезала по ночам в окна и прокрадывалась на факельные собрания, где Беннет и другие посланцы нового лондонского союза вколачивали им в головы четыре требования Уильяма Ловетта, за которые боролся этот союз. Старшее поколение ходило в молельни, чтило королевскую власть и содержало епископов в роскоши и довольстве. Молодое поколение ковало пики и отливало картечь для маленьких пушечек — плохо придется членам парламента, если они не утвердят четыре пункта Хартии. Где-то в пещере, в горах, установили печатный станок и каждую неделю выпускали памфлеты против хозяев, в которых рассказывалось о доходах заводчиков, о том, почему следует больше платить рабочим, о том, сколько денег положил за истекший год в банк Роберт Томас Крошей и сколько этот старый распутник наплодил на свет незаконнорожденных.

Много любопытного было в этих памфлетах, и вред от них, как говорил отец, был очень большой.

А по ночам на пустынном западном побережье сгружали оружие.

Вечер был не по-весеннему холодный. Возле лавки толклось много ирландок, глядели на товары и на Мервина Джонса, который обхаживал покупательниц с сахарной улыбкой, всегда расцветавшей у него на устах, когда он кого-нибудь обвешивал. В трактире «Барабан и обезьяна» негде было яблоку упасть, а народ все валил и валил: только что кончилась смена. Другие шли за получкой. Билли Хэнди, хозяин трактира, хлопал их по плечу.

— Заходи, еще для одного местечко найдется, — сказал он мне, ехидно подмигнув. — А впрочем, деньги здесь дают за работу, так что можешь шагать домой — работой Мортимеры себя никогда не утруждали.

— Я свои получил, — отрезал я; поскольку мы все еще числились в книгах Нантигло, в Гарндирусе нам платили деньгами Крошей Бейли. — И держи язык за зубами, а то тебе не за чем будет его держать.

И нахальная же рожа у этого Билли Хэнди, подумал я. Очень ему пойдет остаться без зубов. Он будет первым взрослым мужчиной, на котором я испробую свои кулаки: мне давно хотелось задать ему трепку. Ростом он был чуть повыше меня, но намного шире в плечах. Я его терпеть не мог за пьянство и жадность. Говорили, что у него припрятана полненькая кубышка, нажитая на чужом горе. Попробуй ему только задолжать, и он с твоей сестры штаны снимет и продаст на рынке в Абергавенни. Еще он брался колоть свиней — и не только ради денег, но и ради удовольствия. Потешив себя убийством десятка-другого ни в чем не повинных животных, он потом шел в молельню и призывал Божье благословение на свою белоснежную душу. Расчет с рабочими всегда производился в трактирах. В нашем поселке получку иногда выдавали серебром, а вот хозяин Нантигло Крошей Бейли всегда платил медными монетами, которые сам чеканил, а если кому нужны были обычные деньги, то он должен был платить Бейли за размен шесть пенсов с фунта. Монеты Бейли принимали только в его лавках, где товары часто стоили на тридцать процентов дороже, чем везде. Памфлеты требовали прекращения выплаты денег в трактирах, потому что трактиры тоже принадлежат хозяевам, а кассир всегда нарочно запаздывает, чтобы в ожидании денег человек напился в долг, а потом с пьяных глаз не смог бы как следует сосчитать, сколько ему дают. Как-то раз Большой Райс получил деньги в два часа ночи и, расплатившись с трактирщиком, приплелся домой, пьяный в дым, с тридцатью шиллингами в кармане — это за шесть-то недель работы! Мало кто из рабочих, кроме моего отца, умел хорошо считать; а по расчетам отца получилось, что в тот вечер Райс выпил двести кварт пива. Выпей он хотя бы двадцать, он никогда не дошел бы до дому, так что остальные денежки, по-видимому, поделили кассир, трактирщик и хозяин.

Сквозь хриплые крики и смех из трактира доносился стук костей, и я вспомнил, что сегодня собрание общества взаимопомощи. Попозже будет шествие, не обойдется без драки и битья стекол. Я засунул руки в карманы и пошел дальше.

Первый, кто мне попался, был Уилл Тафарн. Он брел по Северной улице и пьяным голосом горланил песню. У Уилла на лице не осталось ни единого волоса — их опалило чугуном из прорвавшейся летки, и от этого он повредился в уме. Он остановился передо мной, покачиваясь, и рыгнул.

— Пятнадцать пинт, Йестин Мортимер, ей-богу. Малыш Уилли пьет лихо, а? И вот прихватил славную ореховую дубинку, чтобы обломать бока моей подлой бабе. — И он поднял палку; на его обожженном лице сверкал единственный глаз.

— Она смотрит за детьми, Уилл, — сказал я. — Кроме тебя, ее не касался ни один мужчина.

— Сука, — прошипел он. — Стоит мне отвернуться, как на ней уже кобель сидит. Но сегодня я ее проучу.

И он двинулся дальше, хохоча и размахивая палкой; в такой же вот день получки огненная струя ударила ему в лицо. А когда в «Барабане и обезьяне» его накачали виски и принесли домой, на его постели лежал приехавший к ним в гости из Риски брат его жены…

И с тех пор каждую получку Марта Тафарн ходит вся в синяках — без этого он не отдает ей денег. Бедняжка, вон она выглядывает из окна, а детей — их у нее трое — заперла в спальне.