Образцовая смерть - читать онлайн книгу. Автор: Габриэль Витткоп cтр.№ 14

Идеальный рисунок: чернила, бархатная летучая мышь, пятно, обведенное линией-змейкой, которую протягивает утро, отделяясь от мглы. Осколок, отбитый от света, маковый плевок — словом, несуразность. Но нет, нужно лишь нарисовать тонким, как волосок, штрихом форму донжона, вспомнив Раскина. Не кружево, нет, а прорези в виде глазков — тени, омытые рассеянной радужной оболочкой. Последует карандаш, тонкий или толстый, легкий или с нажимом, а резинка навсегда отменена. Главный вопрос. Все решает точка. И чернила, моя кровь — моя кровь цвета голубовато-серой радужки.

Идалия заснула — пока еще в кровати.

В соседней комнате Сесили задула свечу и опустила уголки рта. Оскорбленная своим фальшивым и шатким положением, Сесили предавалась в воздержании черной магии своей зависти, подпитывая ее особыми сокровищами. Она всегда была в одинаковом настроении — тридцатишестилетняя девушка, говорившая иногда почти весело и как бы извиняясь:

— Мне просто не повезло в жизни.

Эту невезучесть она считала самой вопиющей несправедливостью. Высокая и светлокожая Сесили воображала себя красавицей, хоть она была совершенно плоская, но при этом похожая не на юную нимфу, а на стершийся, незавершенный инструмент из металла или дерева. Она носила старые платья миссис Дабб, с воланами, ниспадавшими крупными складками. Впрочем, она умела извлечь выгоду из всего, особенно — из морали. В молодости мисс Сесили Райли демонстрировала некую возвышенность, стараясь произвести впечатление суровой добродетельности и так упорно ее выпячивая, что даже в ту эпоху казалась недотрогой, и никто ее не добивался. Вдобавок у Сесили не было денег, и ею пренебрегали.

В тот вечер она, как всегда, уснула с ладонью между ног.

Миссис Дабб никак не могла сомкнуть глаза — в виноградниках громко перекликались совы. Слышался шелест их крыльев и тихое трение когтей о кору. Порой также доносились их вздохи — меланхоличное, едва слышное дыхание, которое, подобно луне, прогоняло сон обилием грез. Услышав сопение мужа, миссис Дабб подумала, что это путешествие, возможно, станет для него последним. На ее взгляд, горная Шотландия была в сто раз лучше этой Рейнской долины, которая казалась ей однообразной, но при этом несказанно очаровывала Идалию. Словом, они скоро вернутся к спокойной эдинбургской жизни.

Даббы занимали дом из сиреневого песчаника на Хериот-Роу, построенный в начале века. Это была четырехэтажная гостиница, ее вытянутые окна выходили в сад, куда можно было попасть через мраморный холл, открывавшийся за двойным поворотом лестницы. В этом жилище Идалия и выросла. В детстве она ходила с нянькой слушать военный духовой оркестр в «Принсесс-Стрит-Гарденс» и увлеченно следила за строительством памятника Вальтеру Скотту, который возвышался над улицей на двухсотфутовой колонне вместе со своей борзой Майдой и шестьюдесятью четырьмя персонажами собственных романов. Принсесс-стрит была театральной декорацией, воздвигнутой с одной стороны, как будто вдоль нее проложили путь, и с наступлением темноты часть садов тонула в чернильно-синих волнах и пучинах.

— Пошли скорей, — говорила Идалия няньке, приходившей за ней на девичьи курсы Маккиннона. — Скорей…

И какое счастье было наконец увидеть длинные окна, горевшие в ночи!

Встав спозаранку, она подошла к окну — посмотреть, какая погода. Свет еще был молочным, но дрозды предвещали ясное небо. Она накинула пеньюар и, прежде чем дернуть за вышитый шнур со звонком, поискала в словаре, как попросить по-немецки горячей воды. Марихен с заплетенными косами, страдающая базедовой болезнью, принесла ей дымящийся кувшин и пустое ведро. Придется пока обойтись без ванны и early morning tea. [23]

Туалет Идалии: мыло с соком лилии — сладкий аромат девы Марии, который вскоре отступает под натиском туалетного уксуса, напоминающего о ванных комнатах на Хериот-Роу, обитых палисандровым деревом и увешанных букетами; этажерки с сосудами из опалового стекла, расставленными по высоте и наполненными солью. Полотенца здесь вызывали в памяти старые моющие растворы и стенные шкафы, источенные мышами. От уксуса, которым натирается Идалия, краснеет кожа, а соски приобретают оттенок молодой сирени. Плечевой отросток лопатки и клювовидный апофиз жеманно торчат, но в надключичных впадинах поместилось бы по птичьему перышку. Надев рубашку с округлой горловиной, Идалия спешит спрятаться в раковине корсета, без которого чувствует себя очищенным яйцом. Это корсет из кремового тика. Он крепится спереди с помощью ряда застежек — британцы предпочитают их шнуровке — и, прогибаясь, стягивает желобок посеребренной спины, вдоль которой ниспадает черный каскад, пока еще не расчесанный на прямой пробор. Руки похожи на лебединые шеи, а ноги в белых чулках, что поддерживаются над коленями подвязками с вышитыми маргаритками и пристегнуты пряжками, как я уже сказала, напоминают лапы цапли. Идалия надевает одну за другой три накрахмаленные юбки: первая и вторая касаются каймой кружев на панталонах, а третья укреплена конским волосом и нависает широким куполом. На белом перкалевом платье — воланы из небесно-голубой тафты, а корсаж спускается спереди двумя заостренными басками, тоже отороченными тафтой. Идалия застегивает плоские ботинки из светлой кожи со срезанными лакированными носками. Аккуратно причесавшись, она привязывает к кармашку часы, надевает сапфировый перстень, на уши — два сердечка, кровоточащих гранатами, а на голову — итальянскую соломенную шляпку, подбитую золотисто-розовым бархатом, завязанную бантом под подбородком и украшенную восковыми незабудками. Идалия не надевает ни перчаток, ни митенок, ведь она — за городом. Положив в ридикюль кошелек и вышитый носовой платок, берет совсем новый альбом и рассматривает свой рисовальный футляр, резинку, растушеванные и карандашные рисунки. Вынимает оттуда перочинный ножик с перламутровой ручкой и заменяет его машинкой для очинки карандашей — новейшим изобретением, которое ей больше по вкусу. Идалия выходит из комнаты в семь часов, потому что к восьми руины будут лучше всего освещены для рисования. Наверняка, сверху открывается вид, как с воздушного шара в свободном полете: взмывай же, о юная птица! Мешки с балластом, клапаны, якорь, гайдроп, стропы, большие и малые клинья. Случайная встреча на лестничной площадке: — Если мама спросит, я обязательно вернусь к десяти — к завтраку…

Звенели ведра, в кухнях слышался смех, а на куче навоза кукарекал петух. Расчаленные дома, бакалейные лавки с тремя ступеньками и дворы с кроликами, томящимися в клетках из черного дерева, смеялись скверным старческим смехом. Главная улица шла в гору, спотыкаясь о гнезда из булыжника, где с кудахтаньем укрывались куры. Здесь располагались галантерейная лавка и почтамт — все же не совсем село. Идалия направилась между карликовыми домишками, переминавшимися с ноги на ногу, а затем по грунтовой дороге, вдоль которой тянулись огороды и стойла, оглашаемые тяжелыми бурыми голосами. Стая гусей пересекла тропинку и исчезла в кружеве высокой травы. Старик в грязных сапогах рубил сливу, и его топор стучал, будто встревоженное сердце. Услыхав шаги, он по старинке выпрямился и повернул к дороге мутные глаза, в которых мелькали неясные тени, а затем вернулся к своему занятию: на то, чтобы повалить дерево, зрения ему пока хватало. В саду ребенок срезал листовую свеклу со стеблями цвета слоновой кости и темными, густыми султанами — большими колыхающимися веерами, складывая их в пучки между бархатистыми грудями кротовин. Ребенок засмотрелся на Идалию: не каждый день увидишь такую элегантную барышню.