Роковая награда - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Пресняков cтр.№ 31

Осадчий с подручными тревожили город почти год. Вначале уголовный мир не принимал их во внимание, расценивая как шайку шпаны, в скором времени должную «спалить» саму себя. Однако после ряда громких и денежных дел в городе и на «гастроле» с Осадчим стали считаться. Вели они себя нагло и быстро выросли из «троицы фраеров» в оголтелую банду налетчиков в десять стволов.

В субботу около одиннадцати вечера к малине Гнутого медленно подъехали пролетка с подводой. С телеги соскочили двое и направились к дому. Стоявший на «атанде» [49] парень насторожился и взвел курок револьвера, однако, признав в переднем Фрола, расслабился.

– Прибыли? Ждите здесь, – он пошел было в дом, но тут из-за спины Фрола быстрой тенью скользнул Никита.

Неуловимым движением он вонзил в грудь часового трехвершковый нож.

Фрол зажал парню рот и бесшумно повалил его на ступени крыльца.

Когда постовой затих, Федька махнул рукой в сторону экипажей.

– Яшка, подшухери за батом [50] ; Кадет, сиди при лошадях. Геня, пошли! – заметив знак Фрола, шепотом скомандовал Гимназист.

Степченко вытащил из-под полога пулемет «льюис», и они зашагали к дому.

Фрол поднялся на крыльцо и отворил дверь.

– Чисто, – раздался из темных сеней его шепот.

Осторожно ступая, в сени вошел Гимназист. Фрол чиркнул спичкой и указал на ведущую в горницу дверь. Гимназист кивнул Гене и взялся за притворную скобу.

В горнице за длинным столом гуляли налетчики. Кое-кто резался в картишки, кто-то терзал тальянку. Осадчий молча сидел во главе стола. Гнутый подносил закуски, когда дверь открылась и вошел неизвестный в гимназической фуражке. Сидевшие застыли в недоумении.

– Ты мне влику хотел устроить? – обратился Гимназист к Осадчему.– Что ж, только это будет последнее, что ты видел.

Из-за его спины высунулось тупое рыло «льюиса», и тишину разрезала пулеметная очередь.

Когда вылетел последний патрон, Гимназист скомандовал:

– Довольно! Кончайте подранков.

В горницу ввалились Фрол и Никита с пистолетами на изготовку. Они подходили к распростертым на полу, столе и скамьях жиганам, пинали тела ногами, проверяя, живы ли они. Добивать пришлось немногих – Геня стрелял метко, сказывалась хорошая школа батьки Махно. Пристрелив корчившегося на полу мальчишку лет шестнадцати, Фрол прошел на «хозяйскую» половину.

Тем временем Гимназист нашел Осадчего. Он лежал в луже крови, пули пробили ему легкие. Жизнь оставляла Осадчего, глаза мутились. Гимназист встал над ним.

– Славы моей захотел? Так подыхай и знай, собака: ты теперь и есть Гимназист! – он снял свою фуражку и бросил ее в кровь Осадчего.

Умирающий попытался что-то сказать, но кровавая пена потекла у него изо рта, он захрипел. Гимназист поднял револьвер и, прицелившись, пригвоздил голову Осадчего к полу точным выстрелом в лоб.

Появился Фрол.

– Бабы проснулись. Что с ними? – спросил он атамана.

– Пусть живут. Они ничего не видели.

Налетчики вышли из дома. Из темноты возник Яшка.

– Никто не продерлил [51] , – выдохнул он.

– Добро, – кивнул Гимназист, – котумаем [52] отсюда.

* * *

Полина пыталась заснуть, но не могла. Воспоминания минувшего дня не выходили из головы. «Интересный парень Андрей, – говорит, прежде подумавши, выдержан, образован. Видно, семья хоть и мещанская, но за воспитанием сына следили».

Она всегда была немного капризной, а оттого избирательной в знакомствах. Воспитываясь у бабушки в Петербурге, Полина ощущала холодок обеспеченных буржуазных девочек. Приятельницы шушукались о неблагонадежности ее матери и неизвестном отце-каторжанине. Разговоры доходили до ушей Полины и отталкивали от подруг. Ее приятелями стали дворовые мальчишки, представлявшие различные сословия петербургской улицы. А в эмиграции Полина обрела других друзей – детей таких же, как и она, политэмигрантов.

Возвращение в Россию в марте 1917-го было для восемнадцатилетней девушки большим потрясением. Столица гудела, как раскаленный котел: поэты – властители дум – выступали на митингах, горожане упивались долгожданной свободой… Петербуржцы, пожалуй, первыми поняли, что революция – «гулящая девка на шальной груди солдата», девка вечно пьяная, немытая и крайне бестолковая. Несмотря на это, она, словно чума, заражала своим опьянением многотысячные толпы.

Полина тоже жила революцией. Как и вся страна, она с энтузиазмом восприняла происходящие перемены. Она работала в народном училище, учила детей и взрослых грамоте. Личное отходило на второй план – однажды мама даже упрекнула Полину в том, что у нее ужасные, обломанные ногти и давно не мытые волосы…

«Товарищ Полина» начала охладевать к революции с ноября семнадцатого, сразу после большевистского переворота. Как-то утром она пришла в свой класс и обнаружила дикий разгром: исчезла почти вся мебель и даже двери, портреты русских писателей валялись без рам и стекол, пол был затоптан грязными сапогами. Оказалось, ее взрослые ученики провели «национализацию» – прихватили кто что хотел. Полина собрала класс и потребовала объяснений. Пролетарии не поняли ее претензий – ведь свершилась революция, все имущество перешло в руки трудящихся, а значит, каждый имел право на кусок общественного добра!

Она ушла раздраженной и потерянной, долго не возвращалась к работе. «Народу буду служить, но от „общественных“ нагрузок меня увольте, – объявила Полина отцу. – Общаться с распоясавшимися хозяевами республики я бы хотела как можно меньше». Она стала готовиться к поступлению в университет, завела знакомства вне революционной среды.

Первое сильное чувство Полины зародилось зимой восемнадцатого. Звали его Сережей, и был он молоденьким инженером-механиком. Сережа сочувствовал эсерам, но позже стал большевиком. Их любовь росла и развивалась под знаменем суровой борьбы Советской власти за выживание. Было в их чувстве что-то трагическое, надрывное и ускользающее, словно песок из пальцев. Они торопились любить, любить, невзирая на нетопленые темные квартиры, голодный желудок, компенсировать недостатки быта страстью.

Сережа приходил вечерами, когда бабушка и дедушка Полины отправлялись на покой. Они сидели в дальней комнате, жгли дрова в железной печке, читали стихи и занимались любовью на жестком топчане под ворохом шуб и теплых капотов. А еще они мечтали: Сережа, куривший у «буржуйки» в чем мать родила, и Полина – на топчане, в накинутом на плечи пальто. Их глаза светились, были они далеко от холодной комнаты, от ночных выстрелов и неизвестности завтрашнего дня… Но вот и Сережу забрала война. Его мобилизовали в девятнадцатом. Полина писала письма, зная, что они не дойдут, но все же писала их, упрямо и педантично.