Мишель - читать онлайн книгу. Автор: Елена Хаецкая cтр.№ 23

Когда и как любовь родится,

Но в сердце пламень уже тлится,

Я тщусь надеждою себя питать!

После долгих испытаний и недоразумений, самым смелым из которых было переодевание Парменона роскошным турком (дабы проникнуть в лагерь врага и пленить военачальника) и переодевание Элиссаны воином (дабы в решительный момент спасти Парменона), все разрешилось благополучно, и возлюбленные соединились. Закончилось все опять балетом.

Аплодисменты были общие; сосед-охотник (тот самый Степан Степаныч), в очередной раз выпив после представления лишку, попытался договориться с Арсеньевым и купить у него «Катюху». Поскольку это повторялось после каждого представления, то и отказать соседу было очень просто.

Затем начались разъезды.

И только после полуночи Елизавета Алексеевна явилась к мужу и сказала ему твердо:

— Вот что, Михаила Васильевич. Я желаю, чтобы этой Мансыревой и ноги в моем доме никогда не было.

Он раскрыл рот, пытаясь что-нибудь возразить или хотя бы соврать, но супруга уже повернулась к нему спиной и вышла.

* * *

На Святках 1810 года Арсеньев по обыкновению устроил великое гуляние, которое должно было иметь своей кульминацией грандиозный праздник в имении: сперва представление — трагическая пьеса Шекспира стихами, выписанная из Москвы через знакомства (в ней и сам Арсеньев намеревался блеснуть, хоть и не в главной роли), затем — карнавал с танцами и напоследок фейерверковые огни.

О предостережении жены Арсеньев помнил, однако решил пренебречь: вряд ли Елизавета Алексеевна устроит скандал при посторонних лицах; а не пригласить Анну Михайловну потанцевать да насладиться пьесой Михайла Васильевич положительно не мог. И потому отправил ей приглашение загодя и с верным человеком.

Беда только в том, что все верные люди мужа были у Елизаветы Алексеевны наперечет. Она недаром росла на коленях у графа Орлова, с которым батюшка Елизаветы Столыпиной был давний и верный собутыльник; едва лишь Тимошка юркнул за двери, как Елизавета Алексеевна взгромоздилась в седло и помчалась его догонять. Тимошка на свою беду ехал в санях и большой беды не чуял; барыня настигла его скоро.

— Фу-ты, боже мой! — сказал Тимошка. — Или пожар случился?

— Давай письмо! — велела Елизавета Алексеевна. — Давай, дурак, не то в солдаты отправлю.

— Ну я, это, — сказал Тимошка, кося глазами. — Если, к примеру, барин…

Барыня молча огрела его хлыстиком, которым погоняла лошадь, и Тимошка скис, увял, полез за пазуху. Елизавета Алексеевна вырвала у него записку, быстро пробежала глазами, засмеялась и поверх написанного быстро начертала несколько слов свинцовым карандашом.

— Вот эдак передашь — понял?

И, не дожидаясь ответа, поехала прочь.

Вечер наступал мягкий, пушистый от снега; гости прибывали, актеры волновались; Катя, исполнявшая роль Офелии, пыталась удариться в слезы от переживаний, а Тришка, недовольный узурпацией своих привилегий, требовал, чтоб «утихомирили эту девицу». Михайла Васильевич то и дело выскакивал на крыльцо, прислушиваясь — не зазвенят ли бубенцы.

В конце концов Елизавете Алексеевне это надоело, и она явилась в гримерку к супругу, где тот прилаживал себе на голову кривой мужицкий треух.

— Я бы тебя попросила, Михайла Васильевич, прекратить эти прыжки, — сказала она с порога, нимало не стесняясь присутствием прочих актеров.

Тришка, отдыхавший в креслах, выпучил на барыню глаза, но затем счел за лучшее прикрыть лицо платком и погрузиться как бы в небытие. Девочка Анютка быстренько рисовала на носу Михаилы Васильевича ярко-красные веснушки.

Елизавета Алексеевна поморщилась. Как это похоже на ее мужа! Даже в такой мрачной и строгой пьесе, каков был «Принц Датский», Михайла Васильевич откопал едва ли не единственную комическую роль и взял ее себе!

— Если тебе охота ломать фигляра на сцене — что ж, Бог в помочь. Немало помещиков и не такие чудачества откалывали, — сказала Елизавета Алексеевна.

— Это искусство, Лизанька, — рассеянно отозвался Арсеньев, поправляя одновременно и парик, и треух, которые все норовили расползтись в разные стороны.

— До искусства мне большого дела нет, но прекрати прыгать на крыльцо, — продолжала жена. — Не приедет твоя Мансырева. Довольно меня позорить! Может, я и дурная жена, если с утра до вечера забочусь об имении и Машеньке, — вместо того, чтоб по балам скакать, как некоторые, или с чужими мужьями на стороне встречаться…

Арсеньев вскочил, сдернул с головы треух, метнул в барыню.

— Да что ты понимаешь! Лиза! В конце концов, это смешно!

— Именно, что смешно — в твои лета! О смерти подумай!

— Сама о смерти думай, старуха! — рявкнул Арсеньев. Настроение было безнадежно испорчено.

Елизавета Алексеевна закаменела лицом и медленно вышла. Девочка Анютка подняла треух и робко водрузила его обратно на голову барина. Тот помог, поправил и хмуро уставился в окно.

Неужели не приедет? Снова звякнули бубенцы — Арсеньев дрогнул, но остался на месте, не побежал смотреть. Если приедет, они встретятся.

Да если и не приедет — все равно встретятся…

А только на сердце болезненно щекотало что-то — против всяких доводов рассудка.

Но бубенцы опять оказались чужие. Странно даже подумать, сколько на свете людей — и все не нужны, когда ждешь одного-единственного, а тот все не едет…

Тем временем Анна Михайловна действительно заложила сани и отправилась к Арсеньевым на карнавал. Значение взглядов, которыми угощала ее величественная Елизавета Алексеевна, было для княжны Мансыревой прозрачно, однако разве не отчаянная она женщина, если решилась в незамужнем состоянии встречаться с женатым мужчиной? Будь что будет: разве не старинная татарская кровь течет в ее жилах? А всяк татарин на Руси был царь и делал, что вздумалось…

Подбадривая себя таким образом, княжна неслась на санях, свободно подставляя лицо покалыванию ледяного ветра. Постепенно становилось ей весело, и отдаленная музыка начинала звучать в ее ушах: словно играли уже поблизости, хотя до усадьбы оставалось проехать несколько верст. Она стала смеяться, и пушистый святочный вечер заплясал вокруг нее снежными огоньками. Полозья скрипели по наезженной дороге — звук, похожий на густое жужжание пчелы посреди цветущего клевера. И как будто все радости жизни разом нахлынули в сердце княжны одновременно: и сладкое русское лето, и пьяная снежная зима…

Из мечтаний вырвало ее появление Тришки — арсеньевского человека. Сани стали, княжна высунулась, махнула рукой запросто:

— Что тебе? От Михайлы Васильевича?

— Да-с, — бормотал Тришка, смущенный. Как бы и от этой барыни не схлопотать, письмо-то явно не простое. И что там Елизавета Алексеевна изволила поверх каракулек супруга нацарапать? Дурное дело.

— Давай! — Мансырева вырвала записку из Тришкиных рук. Развернула — на морозе хрустнула бумага — подставила фонарю. Приглашение было составлено в нежных выражениях, просто и вместе с тем сердечно, и тем справедливее представлялись злые слова, перечеркивающие все написанное ранее. Мансырева медленно смяла записку. Увял и праздник в ее душе. Зима вокруг показалась пустой, снежные искорки потухли, невидимые зимние пчелы пали на землю ледяными комками, об которые отныне спотыкаться до конца дней ее…