Алая графиня - читать онлайн книгу. Автор: Джинн Калогридис cтр.№ 7

Они неслись с восточной стороны, из лоджии, идущей вдоль мужского крыла замка, и становились все громче, перемещаясь к северо-восточной башне, к покоям герцога.

— Пустите меня! Ради всего святого!.. Люди, помогите! Кто-нибудь!..

Я сразу же поняла, почему в лоджии никого нет.

Катерина резко развернулась к нам, в ее глазах горел ехидный огонек, она едва не усмехалась.

— Мадонна, мы будем молиться? — обратилась девочка к Боне почти весело.

Темные выпуклые глаза герцогини широко раскрылись от обиды. Однако она сумела взять себя в руки и, не обращая внимания на старого слугу и Катерину, сверлившую ее оскорбительным, понимающим взглядом, подхватила юбки. Величественной поступью, со всей грациозностью, на какую было способно грузное тело, Бона двинулась мимо закрытых дверей дальше, к часовне.

Мы с Катериной вошли туда вместе с ней. При входе справа располагалась дверь, ведущая из домовой церкви в гардеробную герцога. Ради безопасности хозяина дома и сохранения приватности ни одна комната его покоев не выходила прямо на лоджию. Чтобы попасть к нему, необходимо было войти в часовню, оттуда — в гардеробную, которая, в свою очередь, соединялась со спальней, а из спальни можно было попасть в личную столовую его светлости, расположенную в северо-восточной башне. За ней размещалось самое северное помещение восточного мужского крыла, Кроличий зал. Там на стене висел конный портрет герцога. Он скакал по зеленому летнему парку за сворой борзых, гнавших кроликов. Эта комната уже выходила на восточную лоджию. Получалось, что попасть в покои герцога из общего коридора можно всего двумя путями: из часовни с северной лоджии либо из Кроличьего зала — с восточной.

Девушку явно притащили через Кроличий зал, чтобы никто, выходящий из комнаты герцогини, не увидел ее. Если бы из камина Боны не выпал тот раскаленный кирпич, то герцогиня благодаря певцам ничего не услышала бы и пребывала бы в блаженном неведении относительно того, что в покоях ее супруга творится насилие.

В часовне пахло свечным воском. Стены и хоры домовой церкви были отделаны резным темным деревом, как и покои герцогини. Единственным ярким пятном было большое витражное окно с изображением святого Амвросия, покровителя Милана. В золотой епископской митре, с белой бородой, он стоял на фоне изумрудной зелени. Солнце почти закатилось, витражное окно потемнело, часовня тонула в тенях, которые разгонял лишь мягкий свет ламп при входе и свечей на алтаре, под большим деревянным распятием с бронзовым Иисусом, уронившим голову на плечо. В часовне не было печей, здесь царили мрак и холод. Бона верила, что Господь внимательнее прислушивается к молитвам тех, кто испытывает страдания, вот почему часто надевала власяницу под тонкую шелковую рубашку. Наверняка она надеялась, что Господь спишет за ее страдания хотя бы часть грехов мужа.

Под алтарем горели в плошках несколько свечей, две из них — за благополучное возвращение Маттео. Бона опустилась перед алтарем на колени, а я зажгла еще две свечи — одну за спасение души герцога, вторую — за его жертву. Крики затихли. Я отошла от алтаря и опустилась на колени на подушку рядом с герцогиней, от которой пахло дымом и розовой водой.

Глубоко посаженные глаза Боны были крепко зажмурены, пухлые руки стиснуты, губы безмолвно двигались. Лицо ее казалось сосредоточенным и спокойным. Любой, кто не подозревал о душевной боли женщины, решил бы, что она просто погружена в молитву.

Катерина не стала опускаться на колени, с невозмутимым видом она стояла, прижавшись ухом к двери, ведущей в гардеробную герцога. Открыть ее она даже не пыталась, прекрасно понимая, что та заперта на засов. Когда Катерина была еще ребенком, пусть и достаточно взрослым, чтобы понимать суть происходящего, Бона в подобных случаях всегда отправляла ее в детскую. Но девчонка не слушалась и постоянно сбегала в мужское крыло, надеясь застать отца на месте преступления. Она была сильнее, умнее и проворнее своих нянек. В итоге Бона призналась, что герцог далеко не безгрешен, и стала приводить Катерину в часовню, чтобы та тоже молилась за отца.

Девочка отказывалась тратить время впустую и рассудительно интересовалась:

— Если мой отец не должен так делать, то почему же никто его не остановит?

Бона, глубоко верующая, но не способная вести философские диспуты, терялась с ответом. Скоро она отчаялась обратить Катерину на путь истинный, потому что девчонка оказалась такой же упрямой, как и ее отец, и, скорее всего, столь же склонной к злодеяниям.

Я же, напротив, испытывала безоговорочную преданность герцогине и всячески старалась ей угодить. Мои родители, вне всякого сомнения, были проклятыми грешниками — мать навеки опозорена, а отец, вероятно, слишком черствый человек, чтобы заботиться о собственных детях. Ведь не зря же Бона, никогда не пасующая перед лицом зла, так и не отважилась рассказать мне о них. Я боялась, что та самая сила, которая толкнула их на какой-то немыслимый грех, коснулась и меня, и поэтому внимала всем религиозным наставлениям герцогини.

«Господь — это любовь, — всегда повторяла Бона. — Но еще и справедливость. Пусть ты не сразу увидишь результат, но Он всегда прислушивается к смиренной молитве. Проси справедливости, Дея, и в свое время она восторжествует, молись за себя, проси мудрости, чтобы возлюбить грешника, но ненавидеть его деяния».

Ради Боны я верила всем ее словам, молилась часто и горячо, дожидаясь, что Господь обязательно вознаградит верующего и накажет злодея. Герцог был всемогущим, его стражники, вооруженные до зубов, могли убить на месте любого, кто вызовет неудовольствие их господина. Что еще оставалось делать мне, семнадцатилетней, как не молиться, утешая Бону и поддерживая ее?

Но когда речь заходила о грешниках, способных на любую жестокость, таких как герцог и его бессердечная дочка Катерина, мне недоставало смиренности Боны. Сердце мое переполнялось ненавистью, а не любовью. Я принялась безмолвно молиться, стоя на коленях рядом с герцогиней, но просила у Господа не терпения и милосердия, а отмщения, причем не в отдаленном будущем, а немедленно.

Перед моим мысленным взором стоял не умирающий Христос и его Священная Матерь, а герцог, который недавно заставил девушку умолкнуть, скорее всего, протянув к ней руку и заговорив, поспешно и мягко, словно успокаивая испуганное животное. Он наверняка убеждал ее, что все рассказы о нем сплошная ложь, на самом-то деле он добрый человек, не желающий ей зла.

А она — лет пятнадцати, хорошенькая, незамужняя, невинная девушка из порядочной семьи, — обезумев от ужаса, отчаянно хотела поверить ему.

Мне очень хотелось быть мужчиной, способным с мечом в руке войти в покои его светлости герцога Галеаццо. Мне представлялось, как я подхожу к нему, пока он уговаривает девушку, и предотвращаю преступление одним коротким, быстрым ударом карающего клинка.

Вместо того я успела лишь раз прочитать шепотом «Отче наш» и дважды — «Аве Мария», когда Катерина зачарованно проговорила:

— Они уже идут в его спальню.

До нас снова донеслись крики, на этот раз невнятные, без слов, похожие на завывания животного. Пытаясь обуздать воображение, я стиснула ладони так, что мне стало больно. Из-за алтаря доносились приглушенные удары — должно быть, локти или колени задевали стену — и звон стекла. Над всем этим повис приглушенный и зловещий мужской смех.