Формула Бога - читать онлайн книгу. Автор: Жозе Родригеш Душ Сантуш cтр.№ 18

— Откуда! По телевизору видела, в новостях.

Томаш уже доедал сладкое, когда послышался отцовский кашель. Мгновение спустя дверь отворилась, и появился Мануэл Норонья — в домашнем халате и с всклокоченными волосами.

— О, привет, Томаш! Как твои дела, нормально?

Сын встал из-за стола.

— Привет, отец. Как ты?

На лице старого профессора математики отобразилась нерешительность.

— Более или менее.

Он сел за стол. Жена, занимавшаяся посудой, бросила на него ласковый взгляд.

— Ты съешь что-нибудь, Манэл?

— Только если супу.

Граса налила в тарелку горячего супа и поставила перед мужем.

— Ешь на здоровье. Может, еще чего-нибудь?

— Нет, спасибо, этого достаточно, — сказал Мануэл, выдвигая ящик, чтобы взять себе ложку. — Я не особо проголодался.

— Ну, если все-таки захочешь, в холодильнике есть мясо. Его только на сковородку бросить… — Она вышла из кухни и надела жакет. — А я, пользуясь случаем, сбегаю в церковь Святого Варфоломея. Ведите себя хорошо, ладно?

— Ладно, мам.

Граса Норонья вышла из квартиры, оставив отца и сына вдвоем. Томаша эта уловка матери в восторг не привела. В конце концов ему всегда была ближе она, женщина ласковая и словоохотливая, нежели отец, мужчина серьезный и молчаливый, живший затворником в своем кабинете, в мире чисел и уравнений, отстраненный от семьи и всего окружающего.

Тягостное безмолвие повисло в квартире, нарушаемое позвякиванием ложки о тарелку да еще непроизвольными звуками, издаваемыми Мануэлом Нороньей при проглатывании пищи. Томаш задал отцу несколько вопросов о его бесследно пропавшем коллеге, Аугушту Сизе, но отец знал лишь то, что уже стало достоянием гласности. Он добавил только, что случившееся переполошило и напугало всех на факультете, и заместитель профессора Сизы некоторое время даже старался как можно реже появляться на улице, выходил из дома только в магазин за продуктами или если нужно было что-либо куда-то отнести.

Тема, связанная с профессором Сизой, скоро исчерпала себя, и Томаш не знал, о чем еще поговорить с отцом. Он вообще-то и не помнил, чтобы они когда-нибудь беседовали. Но тишину надо было заполнить, и он стал рассказывать о своем недавнем посещении Каира, детально описывать стелу, которую ездил осматривать в Египетский музей. Отец слушал, ничего не говоря и лишь изредка покрякивая в знак одобрения, но было очевидно, что за словами сына он следил невнимательно. Мысли его блуждали где-то далеко, занятые, вероятно, тем, что ему уготовила болезнь, а может, они витали за горизонтом реального, в области математических абстракций, где и прежде так часто пропадал профессор Коимбрского университета.

Снова воцарилось молчание.

Томаш мучительно придумывал, что бы еще наплести. Он всмотрелся в отца, в его усохшее и сморщившееся бледное лицо, субтильное старческое тело. Отец семимильными шагами приближался к концу. Но даже сознавая это, Томаш — грустная истина — не находил слов, чтобы просто с ним поговорить.

— Как ты себя чувствуешь, отец?

Ложка с супом застыла у рта. Мануэл Норонья посмотрел на сына.

— Я боюсь, — коротко сказал он.

Томаш уже собирался спросить, чего тот боится, но вовремя спохватился — столь очевиден был ответ. И именно в тот момент, в то самое мгновение, когда он не дал сорваться уже вертевшемуся на кончике языка вопросу, его вдруг как громом ударило: свершилось нечто новое и важное! Этим своим ответом отец приоткрыл свою душу и впервые сказал ему о том, что чувствует. И тотчас словно произошло чудесное превращение — стена, разделявшая отца и сына, рухнула. Через непреодолимую реку перекинулся мост. Полоса отчуждения исчезла. Великий человек, гений математики, который жил в окружении уравнений, логарифмов, формул и теорем, снизошел на землю и обратился лицом к своему сыну.

— Я понимаю, — лаконично заверил его Томаш.

Отец покачал головой.

— Нет, сын. Не понимаешь. — Ложка с супом наконец достигла рта. — Мы живем так, будто наша жизнь вечна, а смерть нам уготована через очень много лет, так нескоро, что об этом не стоит и задумываться. Смерть представляется нам некой абстракцией и не более того. Между тем я, например, всецело посвящаю себя своим научным изысканиям и преподаванию в университете. Для твоей матери нет ничего важнее, чем ее церковные дела и сопереживание человеческим страданиям, которые ей показывают в новостях, или героям книг и телесериалов. Ты с головой поглощен своими заботами — о зарплате, жене, которой у тебя уже нет, о папирусах, стелах и других древних, но отнюдь не судьбоносных реликвиях. — Мануэл Норонья бросил взгляд в окно, выходившее на Праса-ду-Комерсиу, на сидевших внизу, на открытой террасе посетителей кафе. — Знаешь, люди бредут по жизни, подобно лунатикам, пекутся о тщетном, мечтают разбогатеть и стать знаменитыми, завидуют другим и размениваются на мелочи, которые гроша ломаного не стоят. Живут бессмысленной жизнью. Принимают пищу, спят и придумывают себе проблемы, дающие им занятие. Во главу угла ставят второстепенное и забывают о сущностном. — Он покачал головой. — Однако в действительности смерть — это никакая не абстракция. На самом-то деле она уже здесь, поджидает за углом. А мы все бредем себе как лунатики по дороге жизни. Но вот однажды является врач и говорит: вы можете умереть. И в этот миг, когда сладкое сновидение вдруг резко сменяется леденящим кровь, невыносимым кошмаром, наступает пробуждение, и мы просыпаемся.

— И ты проснулся?

Мануэл Норонья встал из-за стола, поставил пустую супную тарелку в мойку и пустил воду, ополаскивая ее под струей.

— Да, я проснулся, — сказал он, закрывая кран и возвращаясь за стол. — Проснулся, чтобы прожить, если получится, свои последние мгновения. Проснулся, чтобы увидеть, как уходит жизнь, — его взгляд переместился на мойку, — стремительно утекает, как вода через слив этой раковины. — Он кашлянул. — То, что со мной происходит, повергает меня иногда в дикую ярость. Я начинаю задавать себе вопрос: почему я? почему это случилось со мной? Ведь на белом свете великое множество индивидов, которые только небо коптят! Почему, с какой стати это должно было произойти именно со мной? — И проведя рукой по лицу, продолжил: — Знаешь, мне тут недавно по пути в клинику попался навстречу Франсишку, которого все зовут Шику-Выпивоха. Помнишь такого?

— Как ты сказал?

— Шику-Выпивоха.

— Нет, наверно, я его не знаю…

— Да знаешь, точно знаешь. Старик такой мерзкий, целыми днями не просыхает. Частенько можно видеть, как он, вдрызг пьяный, идет, шатаясь. Ходит в обносках, грязный, как свинья, вонючий.

— А, вот ты о ком! Ну да, этого я знаю. Помню, видел его, когда совсем мальчишкой был. Он разве еще жив?

— Жив? Да он здоровее не знаю кого! Зенки заливает, ничего путного за всю свою жизнь не сотворил, испражняется в подворотнях и колотит жену… Короче, никчемный человек! Так вот, послушай, прошел я мимо него и подумал: а какого же ляда эта болячка не к нему прицепилась? Что это за Бог, который меня тяжелой болезнью наградил, а первостатейному лодырю и пропойце позволяет бесчинствовать и оставаться в добром здравии? — У отца даже глаза округлились. — Когда я думаю об этом, меня такая злость берет!