Также служило ей большим, всегда материально существенным
удовольствием появление приказчика городской игрушечной лавки, охотно
покупавшей работу Лонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать лишнее,
приказчик захватывал с собой для девочки пару яблок, сладкий пирожок, горсть
орехов. Лонгрен обыкновенно просил настоящую стоимость из нелюбви к торгу, а
приказчик сбавлял. – «Эх, вы, – говорил Лонгрен, – да я неделю
сидел над этим ботом. – Бот был пятивершковый. – Посмотри, что за
прочность, а осадка, а доброта? Бот этот пятнадцать человек выдержит в любую
погоду». Кончалось тем, что тихая возня девочки, мурлыкавшей над своим яблоком,
лишала Лонгрена стойкости и охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив
корзину превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы. Всю
домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь,
стряпал, стирал, гладил белье и, кроме всего этого, успевал работать для денег.
Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее читать и писать. Он стал
изредка брать ее с собой в город, а затем посылать даже одну, если была
надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось не
часто, хотя Лисе лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла
лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности,
которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от города, но
все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда
окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что
впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен отпускал ее в
город.
Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка
присела у дороги съесть кусок пирога, положенного в корзинку на завтрак.
Закусывая, она перебирала игрушки; из них две-три оказались новинкой для нее:
Лонгрен сделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой;
белое суденышко подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка,
употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных кают – игрушек богатого
покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не нашел подходящего материала для
паруса, употребив что было – лоскутки алого шелка. Ассоль пришла в восхищение.
Пламенный веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь.
Дорогу пересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей
справа и слева уходил в лес. «Если я спущу ее на воду поплавать немного,
размышляла Ассоль, – она ведь не промокнет, я ее потом вытру». Отойдя в
лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно спустила на воду у самого
берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в прозрачной
воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на белых камнях
дна. – «Ты откуда приехал, капитан? – важно спросила Ассоль
воображенное лицо и, отвечая сама себе, сказала: – Я приехал» приехал… приехал
я из Китая. – А что ты привез? – Что привез, о том не скажу. –
Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину». Только что
капитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов показать
слона, как вдруг тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к середине ручья,
и, как настоящая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз. Мгновенно
изменился масштаб видимого: ручей казался девочке огромной рекой, а яхта –
далеким, большим судном, к которому, едва не падая в воду, испуганная и
оторопевшая, протягивала она руки. «Капитан испугался», – подумала она и
побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что ее где-нибудь прибьет к берегу.
Поспешно таща не тяжелую, но мешающую корзинку, Ассоль твердила: – «Ах,
господи! Ведь случись же…» – Она старалась не терять из вида красивый, плавно
убегающий треугольник парусов, спотыкалась, падала и снова бежала.
Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей,
поглощенной нетерпеливым желанием поймать игрушку, не смотрелось по сторонам;
возле берега, где она суетилась, было довольно препятствий, занимавших
внимание. Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокий папоротник, шиповник,
жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу; одолевая их, она постепенно теряла
силы, останавливаясь все чаще и чаще, чтобы передохнуть или смахнуть с лица
липкую паутину. Когда потянулись, в более широких местах, осоковые и
тростниковые заросли, Ассоль совсем было потеряла из вида алое сверкание
парусов, но, обежав излучину течения, снова увидела их, степенно и неуклонно
бегущих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада с ее пестротой, переходящей
от дымных столбов света в листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубоко
поразила девочку. На мгновение оробев, она вспомнила вновь об игрушке и,
несколько раз выпустив глубокое «ф-ф-у-уу», побежала изо всех сил.
В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу,
когда с удивлением, но и с облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди
свободно раздвинулись, пропустив синий разлив моря, облака и край желтого
песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от усталости. Здесь было
устье ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся
голубизна камней, он пропадал в встречной морской волне. С невысокого, изрытого
корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к
ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает
ее с любопытством слона, поймавшего бабочку. Отчасти успокоенная тем, что
игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близко подойдя к незнакомцу, воззрилась
на него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет голову. Но неизвестный так
погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с
головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще
ни разу не приходилось.
Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком
Эгль, известный собиратель песен, легенд, преданий и сказок. Седые кудри
складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в
синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый воротничок,
галстук, пояс, унизанный серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым
замочком – выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы
и глаза, выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных, свирепо
взрогаченных вверх усов, казалось бы вялопрозрачным, если бы не глаза, серые,
как песок, и блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым и сильным.
– Теперь отдай мне, – несмело сказала
девочка. – Ты уже поиграл. Ты как поймал ее?
Эгль поднял голову, уронив яхту, – так неожиданно
прозвучал взволнованный голосок Ассоль. Старик с минуту разглядывал ее,
улыбаясь и медленно пропуская бороду в большой, жилистой горсти. Стиранное
много раз ситцевое платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги
девочки. Ее темные густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились,
касаясь плеч. Каждая черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полет
ласточки. Темные, с оттенком грустного вопроса глаза казались несколько старше
лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестным загаром,
какой присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький рот блестел кроткой
улыбкой.