В чертополохе - читать онлайн книгу. Автор: Иван Дорба cтр.№ 17

— Югославские генералы боятся коммунистов. Если заключить союз с СССР, то придется КПЮ признать легальной. А нам, коммунистам, одним не справиться. — И Аркадий махнул рукой.

— Да, все кончится в считанные недели, а может быть, и дни. Тебя, Аркадий, как офицера, скорее всего, возьмут в плен. Потому запомни: ты нужен своей новообретенной родине и тому делу, которому служишь. Послушай моего совета, посмотри на вещи здраво. Надо сохранить себя для дальнейшей борьбы. Когда все кончится, переходи на нелегальное положение. Заранее обзаведись надежным документом и квартирой, где тебя будут знать не как югославского офицера, а как русского эмигранта.

Попов странно посмотрел на Хованского и нахмурился.

— Что, не нравится предложение?

— Не очень. Мы, летчики, принимаем первый удар. Шансов выжить маловато, да и… честней, как говорится, не со щитом, а на щите!

— Смерть, Аркадий, это уже поражение. Остаться живым и бороться в подполье сложней, и смерть там противней… пытки, тюрьма, расстрел или повешение…

Аркадий Попов упрямо смотрел куда-то в темное окно.

— И вам, Драгутин, следует позаботиться о себе и о дочери Зорице, — продолжал Хованский, обернувшись к стоявшему у стола хозяину «Островитянина». — Узнают оккупанты, что здесь собирались офицеры — заговорщики и коммунисты, — никого не пощадят.

— Спасибо, товарищ Алекса, за совет. Но время еще терпит.

— Нет, не терпит! — Хованский похлопал Драгутина по плечу и подумал: «Благородные, смелые люди. Трудно им будет. Многие погибнут!»

В ночь с 26 на 27 марта 1941 года в Югославии произошел государственный переворот. Наместник, принц Павел, был низвергнут. На престол возвели несовершеннолетнего короля Петра II.

Председателем Совета министров стал Душан Симович, главнокомандующий военно-воздушных сил страны.

30 марта КПЮ потребовала отмены антинародных законов, предоставления политических свобод, полной амнистии всем политзаключенным, отдачи под суд профашистских деятелей и чистки государственного аппарата.

5 апреля в Москве был подписан Договор о дружбе и ненападении между Советским Союзом и Югославией. Статья 2-я этого договора гласила, что в случае, если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны третьего государства, то другая договаривающаяся сторона обязуется соблюдать политику дружественных с ней отношений.

6 апреля началась бомбардировка Белграда, хотя югославское правительство за несколько дней до этого объявило его открытым городом. Одновременно немецкие, итальянские, венгерские и болгарские войска пересекли югославские границы.

* * *

Алексей Хованский проснулся от грохота взрывов. Вскочив с постели, он подошел к окну и отодвинул портьеру. Солнце уже встало. Было без двадцати девяти минут семь. «Все-таки бомбят! Значит, в час ночи не напрасно подняли воздушную тревогу», — думал Алексей, слушая рев пароходных гудков и сирен на пристани, звон колоколов соборной церкви, вой сирен и рокот моторов, прерываемый резким свистом летящих бомб и громким буханьем зениток. — Вот и заканчивается передышка, уходит чувство локтя. Наше посольство, конечно, скоро будет эвакуировано».

Когда в июне 1940 года были установлены дипломатические отношения между Советским Союзом и Югославией, на улицах Белграда появились первые советские люди; захандривший было после убийства «хозяина» Абросимовича Хованский воспрянул духом. Неважно, что он с людьми из дипломатического корпуса не встречается. Достаточно пройти мимо здания советского посольства, поглядеть на развевающийся красный флаг, и на душе становится тепло и появляется уверенность.

Советское посольство предупреждало Симовича, что на границе Югославии сосредоточено двадцать четыре немецких дивизии, из них семь бронетанковых и три моторизованных; двадцать три итальянских дивизии и пять венгерских. Две тысячи триста двадцать самолетов. И в Австрии как резерв стоят три бронетанковых и одна моторизованная дивизии. Но какой прок в предупреждении? Что могут сделать югославы?

Советское правительство еще в ноябре сорокового года предлагало вооружить всем необходимым югославскую армию. Как бы сейчас пригодились здесь шестьсот советских самолетов, триста танков, противотанковые пушки и зенитки! Кто виноват, что это предложение тут же стало известно Гитлеру, который в своем выступлении сразу же заявил, что «подобный акт является враждебным» по отношению к Германии.

Кто виноват в том, что немецкой разведке тотчас стало известно и о том, что ночью с тридцать первого марта на первое апреля генералу Симовичу было вручено согласие Молотова и предложение немедленно направить делегацию в СССР?

Алексей Хованский расхаживал по комнате. Он не занимался шпионажем против Югославии. За пятнадцать лет пребывания здесь он привык к укладу жизни, к природе этой страны, полюбил ее мужественный народ и глубоко переживал то, что случилось. Он работал здесь среди белоэмигрантов, преимущественно с молодежью, и особенно старался проникнуть в оголтелую и самую целеустремленную и злобную организацию, именуемую «Национально-трудовой союз нового поколения», засылавшую на Родину, в Советский Союз, своих эмиссаров. К ним он тоже относился по-разному: вожаков считал прохвостами и прожженными бестиями, а «массы» заблудшими овцами, слабыми людьми, польстившимися на «легкую» (ой, далеко не легкую!) жизнь «рыцарей плаща и кинжала», озлобленными и слепыми. Он выбирал из них лучших и привлекал на свою сторону, старался пробудить в них подлинную любовь к Родине, уважение к существующему там строю.

Он поверил в Олега Чегодова. Вспоминая о нем, Алексей задавал себе вопрос: «Что случилось с Олегом? Где он сейчас?» После сообщения, что Чегодов согласно рапорту капитана Сергеева чуть было не провалил его сигуранце, пришла новая шифровка от «Графа», в которой говорилось, что, прибыв на территорию Бессарабии, Чегодов в Кишиневский отдел НКВД не явился, нелегально прожил несколько месяцев и был задержан советскими пограничниками при попытке перехода границы. Его поведение в КПЗ, отказ давать показания и, наконец, бегство из заключения с уголовником и то, что, несмотря на все предпринятые меры, Чегодова обнаружить не удалось, заставляют думать, что он либо завербован сигуранцей, либо с самого начала был провокатором и теперь нашел связь в Бессарабии или на Буковине с глубоко законспирированной группой энтээсовцев.

«Граф» писал: «Принимая во внимание напряженное положение на Балканах, заменить вас не можем. При вербовке молодых людей, особенно дворянского происхождения, учитывайте их классовую ненависть ко всему пролетарскому…»

«А так называется "белогвардейская сволочь", — думал Алексей, — как называл "Граф" эмигрантов, — просто "остатки разбитого вдребезги"».

Однако поведение Чегодова не поддавалось объяснению. Никак не верилось в двурушничество Олега. Появлявшиеся изредка в Югославии советские люди рассказывали Алексею о периоде раскулачивания, о том, что иногда ретивые областные начальники спускали в районы цифры-нормы кулаков, подлежащих «потрошению», какая-то случайная тройка определяла, кому жить, а кому и не жить. Может, Олег столкнулся с кем-то из таких ретивых чиновников… Алексей понимал, что на Родине немало всяких трудностей и с жильем, и с оплатой, но и в сообщения буржуазной пропаганды с ее утрированными фактами и злорадной фантазией о ломке старых укладов, обычаев и традиций он не верил. В нем жила убежденность в нравственности своего народа, в его достоинстве, в уважении к великому прошлому, и лишь иногда возникали мысли о том, что чистое, святое дело Ленина могут замарать грязные руки проходимцев, примазавшихся к революции. Неужто Чегодов душою не принял новую жизнь? И где он сейчас? Сообщения о событиях тридцать седьмого года Алексей принял болезненно, хотя и понимал их закономерность. Не мог он не сопоставлять путь России к свободе с путями других народов, не мог не знать громких слов, трескучих фраз, беззастенчивую ложь, которые возводили против своих народов правящие классы. И вот немецкие, итальянские, румынские фашисты действуют по старым, только еще более наглым рецептам лжи, грабежа, убийств, упорно вдалбливая своему населению бредовые идеи о белокурой бестии; абракадабру о «Вельтайслере» — вечном космическом льде, — о том, что общественные науки должны сводиться лишь к обоснованию и подтверждению того, что нечто иррациональным путем открылось одному «сверхчеловеку». Нет, культ силы, от кого бы то он ни исходил, обязательно встретит противодействие.