Йод - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Рубанов cтр.№ 35

Когда все начиналось – в девяносто четвертом, – на русских кухнях много говорили о чеченской войне. И никто из моих собеседников – от заводских рабочих до кандидатов наук – не верил, что сверхдержава, пуляющая ракеты в космос и умеющая строить подводные лодки высотой в девятиэтажный дом, не может справиться с деревенскими юношами, вооруженными потертыми автоматами.

Вдруг Жека Питерский отшвырнул одеяло, сел на своей койке и выкрикнул:

– Какие они, бля, мирные? Им тут мир не нужен. Когда мир – им неинтересно! Ночью с ним перестреливаешься – а у него трассеры цветные! На три желтых – один красный! У меня знакомый есть, из ихнего чеченского ОМОНа, восемнадцать лет по паспорту... А в натуре, думаю, шестнадцать, если не пятнадцать... У меня был «макаров» трофейный – так этот пацан все умолял продать. Зачем, спрашиваю, тебе «макаров», ты и так с ног до головы увешан? А он отвечает: э, ты не панимаешь! Сматри, 12 кароче, иду я по селу, к двоюродным братьям, кароче, чай пить, дела абсудить, туда-сюда, кароче, иду, и в этом кармане у меня «тэ-тэ», и в этом – тоже «тэ-тэ», а тут, кароче, за поясом «макаров», и тут тоже «макаров» – панимаешь?

Мне удалось сдержать улыбку. Жека Питерский зевнул.

– Они не солдаты. Они маленькие дети с большими хуями.

Он отвернулся к стене и долго ворочался, но потом опять сел – взъерошенный, с острыми плечами – посмотрел на меня и с нажимом сказал:

– А тебе не понять. Тебе не понять, гитарист. Поешь ты складно, но не знаешь, что это такое – пятнадцать лет прожить со стволом в обнимку. Я солдат. Мне приказывают пойти и сдохнуть – и я иду, и подыхаю. Тебе не понять. И чеченам твоим тоже.

Он опять лег. Я ждал, что он вскинется, решит добавить что-нибудь еще, но через минуту уроженец Северной столицы уже храпел.

Я бы поспорил с ним. Сказал бы ему, что у него, профессионального солдата в погонах и казенных штанах, нет монополии на воинскую гордость, что жизнь в обнимку со стволом мне знакома. Только мне и таким, как я, приходится помалкивать об этом.

Я и сейчас промолчал, я был тут гость и хорошо понимал, как надо себя вести.

Вышел из душного кубрика на воздух, сел на узкую лавку, закурил.

Первый ствол помнишь всю жизнь. Как первую женщину.

В армии я имел дело с карабином Симонова – простым и надежным, хотя и морально устаревшим оружием. Но наши карабины были обезличены и отделены от нас, солдат. Огнестрельные машинки хранились в оружейной комнате и выдавались два раза в месяц, когда наша рота в свой черед «заступала в караул» – охранять емкости с авиационным керосином и хранилища боеприпасов. Всякий раз мне доставался другой карабин, и все они были одинаково старые, с облезшим воронением и стертым лаком прикладов, с дочерна засаленными и потрескавшимися от времени брезентовыми ремнями. То есть мы – бойцы Советской армии, русские и узбеки, грузины и латыши – не имели персонального оружия, а ведь это важно: владеть собственным личным стволом. И чтоб его не трогал никто, кроме хозяина – зато хозяин чтоб общался, когда хотел и сколько хотел.

К тому же для аэродромного служивого люда харизма стрелкового оружия не была очевидна. Что такое карабин против сверхзвукового истребителя-перехватчика? Я провел два года меж огромных, хищно заостренных, оглушительно ревущих боевых птиц и не воспринимал всерьез автоматы, пистолеты и карабины.

Зато первый собственный, личный ствол – обрез охотничьего ружья, настоящую бандитскую волыну, появившуюся двумя годами позже, – нельзя было не воспринимать всерьез.

Выстрелом из моего обреза, одним только патроном, снаряженным крупной дробью, перерубало дерево толщиной в руку.

Я отпилил оба ствола и приклад, сделал подобие пистолетной рукоятки, и машинка стала смахивать на какойнибудь дуэльный «лепаж» начала девятнадцатого века. Очень романтично.

Кстати, стрелял я всегда неважно: от рождения тонкие кости, слабые кисти. Но городская война не требует от бойца навыков снайпера. Попасть из одного угла комнаты в другой угол может всякий. В городской войне – 12 той, московской войне начала девяностых, – главное было не попасть в цель, а решиться выстрелить.

Все это было, повторяю, необычайно романтично. Больше двух лет прошло среди запахов кожаных курток и оружейной смазки. Удобный обрез подвешивался под плечо, на петле, как топор студента Раскольникова. Либо засовывался за пояс. Но чаще хранился в машине, в тайнике. А еще чаще – дома, тоже в тайнике. Ствол – все знают – берется только на конкретное дело.

Я не занимался бандитизмом в его классическом понимании, не отнимал у людей силой их имущество. Моей профессией был рэкет, выколачивание долгов. Я фанатично любил карате, посвятил ему долгие годы и вдобавок хорошо водил машину – меня быстро пристроили к ковбойской работе. Дважды или трижды я побил каких-то предпринимателей, крупно задолжавших другим предпринимателям, и особо хочу отметить, что побил бы тех предпринимателей и бесплатно, даже если бы они никому ничего не задолжали – уж больно противные были у них морды и манеры. Впрочем, первые предприниматели, нанявшие нас для избиения вторых предпринимателей, оказались не лучше; впоследствии пришлось побить и их тоже, за жадность и глупость. Еще позже часть побитых предпринимателей обратилась к услугам других бригад, с целью мести нашей бригаде, – так и завертелось.

Ковбойская жизнь приносила мало доходов, зато женщины нас любили и давали бесплатно, а предпринимателям – только за деньги. Когда тебе двадцать два года, это очень сильный аргумент в пользу выбора профессии рэкетира.

Побитых предпринимателей я не жалел. В школе мне подробно и доходчиво объяснили, что капитализм – это плохо, это безудержная нажива и эксплуатация. При капитализме человек человеку волк. Когда в августе девяносто первого молодые красивые ребята ложились под танки, я их не понимал: они дрались против коммунизма, а значит – за капитализм! За систему, при которой человек человеку волк! Возможно, они думали, что в России удастся построить какой-то особенный капитализм, не волчий? Или все проще: они плохо учились в школе? Когда капитализм победил и завернутый в одеяло Горбачев прилетел из Фороса, я уже не сомневался ни секунды. Пора тренировать волчий оскал. Меня не родили волком, но мне вполне по силам научиться хотя бы изображать его.

Если у тебя есть ствол – дома, или в лесу закопан, – ты меняешься. Ты знаешь, что у тебя есть ствол, и все вокруг тоже это знают, даже если ты помалкиваешь. Уверенность в своих силах резко возрастает. Ты защищен. Это не защищенность спортсмена, боксера с каменными кулаками. Это не защищенность милиционера, у которого всегда под задницей пистолет. Это мужицкая защищенность. Крестьянская. Крестьянин не откопает ствола без крайней нужды, но, если откопает – бойтесь тогда мирного крестьянина.

Однажды ты не удержался и попозировал перед зеркалом, в черной кожаной куртке, в черной майке, с двухдневной щетиной, с пушкой в руке. А чего, двадцать два года, один раз можно и попозировать. Точнее, ты пытался позировать, но едва подошел и посмотрел, как отшатнулся. Там такая была рожа, страсть. Немного слишком кинематографичная, чересчур много черного, перебор со стилем. Но в целом – сойдет. Настоящий бандит. Ты потом много сил потратил, чтобы уйти от этой лишней кинематографичности, живописности, от любви к черному цвету, от привычки к боевым, напряженным позам 12 и угрюмым прямым взглядам. Бандиту положено быть расслабленным и благодушным.