Живая земля - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Рубанов cтр.№ 6

– Как солнце начнет садиться, – произнес Постник, – так я сюда прихожу и смотрю. Думаю. Или не думаю. Если есть, на что смотреть – то лучше не думать, а просто смотреть.

– Патруля не боишься? – спросил Глеб.

Постник засмеялся.

– Патруля? Вертолетов, что ли? Эх ты, смешной мальчик. Я в этой квартире двадцать семь лет живу. Это стекло при мне ставили. Я сам его заказывал и оплачивал. Цена ему была – двести тысяч конвертируемых юаней. Между нами, это вообще не стекло. Особая пленка, нанополимер седьмого поколения. Из нее купола делают.

– Да, – произнес Глеб. – Как в Сибири, над Новой Москвой.

– Эта пленка и тот купол – из одного и того же материала. Как и купола на Луне. Пленка не пропускает наружу никаких волн. Ни световых, ни звуковых колебаний, ни электромагнитных. Мы тут можем дискотеку устроить или, наоборот, перестрелку, и никто ничего не заметит, никакая аппаратура не поймает сигнала. По научному это называется – двусторонняя избирательная проницаемость. Кислород и азот проходят, а углекислый газ задерживается. И тяжелые металлы. И всякие микробы. И вредные примеси. И жесткое излучение. Пули застревают, но можно, например, устроить так, что вода будет проходить… Опять же – очищенная от всякой дряни. Чудо-материал, за него девять нобелевских премий дали. Ничего не весит, не горит – не тонет. В мире его называют «шанхайское одеяло», в русской армии – «китайская портянка», в Штатах – «Энджи-дабл-ю». The New Great Wall. Можете потрогать.

– Не будем трогать, – сказал Глеб. – Верим на слово. Ты обещал обсудить дела.

– Обсудим, – вяло произнес бородатый человек и устроился полулежа. – Не спеши, дурень. Насладись. Как я наслаждаюсь. Я всех вижу, меня – никто. Про Постника никто не знает, а Постник – самый важный человек в этом городе. Постник протягивает руки, – тут Постник протянул руки, – делает вот так, – он сложил обе ладони ковшом, – и держит всю Москву в ладонях. Гиперполис, Третий Рим, столица столиц – в его полной власти… Постник может все изменить, капнув обычной водичкой из пипеточки… Чего молчите?

– Слушаем, – произнес Студеникин.

Старик игриво хихикнул.

– Ты думаешь, я обычный сумасшедший. Засел на сотом уровне и дрочит на панораму. Знаешь, в прошлом веке, во времена Путина, хороший вид из окна добавлял семьдесят процентов к стоимости жилья. И уже тогда жить выше других было престижно. Типа черненькие внизу, беленькие наверху. А когда трава поперла, все вообще с ума посходили. Я пацанчиком был, все помню. За хату на семидесятых душу продавали и жопу подставляли, а бывало – и то и другое сразу… Никто не понимал, что везде одно и то же. А я понимал. Я смотрел и смеялся. Потому что быстро понял, что везде одно и то же. Мир так устроен. Вчера черненькие были внизу, а беленькие – наверху, и все кричали: «Правильно, так надо жить, и никак иначе, а кто по-другому живет – тот враг и гад!» Теоретики обосновывали, философы умничали, писатели заряжали правду-матку. Детей учили: лучший путь – это наверх. Потом – хуяк, бля! – все переворачивается! – Бородатый безумец громко хлопнул ладонью по подлокотнику. – То же самое, только наоборот! Черненькие наверху, беленькие внизу! Наверху все обоссано, сожжено и стекла выбиты, а внизу – живая земля, травка, палисаднички и магазинчики. А вокруг тот же самый шум, аплодисменты: «Как было раньше – неправильно, а истинно правильно – как сейчас, и всегда так должно быть». И опять те же самые теоретики обосновывают, те же философы втирают истину, те же писатели строчат пламенные книжки, наизнанку выворачивают, как рукав…

– И где же тогда правда? – спросил Глеб и посмотрел на часы.

– Правда? – Постник встал. – Твоя – не знаю. А моя – здесь, за стеной. В алтарном зале.

Надоел, раздраженно подумал Денис. Что у него там, в алтарном зале? Надувная женщина? Фотография погибшего сына? Или все проще: сундук с золотом? Волосатый идиот швыряет деньги не считая. А в алтарном зале у него понятно что. Сейф. Или даже не сейф, а вся комната забита наличными, до потолка. Говорят, во времена погромов в пентхаусах находили такие комнаты. И денежную реформу устроили именно из-за того, что слишком много награбленной наличности попало в руки населения.

– Благодарю за ответ, – сказал Глеб, – и за приглашение. А теперь нам надо вниз.

Денис вздохнул и переступил с ноги на ногу.

– Вниз… – повторил бородатый безумец, и голос его претерпел обратную метаморфозу, стал высоким, жалобным, с трещиной. – Погодите. Посидите еще. Пять минут, а? Жалко, что ли? Не пожрали, не выпили, беседу не поддержали… Я вам и то и это, а вы не хотите с человеком пообщаться. Что вы за люди? Совсем вы там, внизу, очерствели. Не умеете по-людски… Неужели не видно по мне, что я, бля, в людей влюблен? Неужели не понятно, что я устал? Я восемнадцать лет вашу судьбу храню, пыль сдуваю, с ума схожу? Восемнадцать лет по живой земле не бегал, в речке не купался, женской коленки не трогал…

Денис увидел, что косматый человек плачет.

– А вы? – презрительно спросил косматый человек, выпрямляясь. – Два дурака, молодые, красивые, вам бы с девками нежными валяться, на мотоциклах гонять, на лошадях, чтоб ветер в рожу, чтоб хохот за спину улетал… А вы по развалинам черным бродите, пылью дышите, водку таскаете всяким грязным уродам! Типа меня… Чего не займетесь любимым делом? Чего сюда пришли? Денег надо?

– Надо, – сказал Студеникин. – Прости нас, Постник, но мы уходим.

Косматый резко встал. Молчал почти минуту, потом кивнул, плотнее запахнул халат. Оттолкнув Дениса плечом, направился вон.

В коридоре, возле выхода, внимательно изучил экраны, транслирующие внешний мир в инфракрасном режиме, ткнул пальцем в Дениса.

– Пусть выйдет. Снаружи подождет. А мы потолкуем.

Не дожидаясь сигнала от Студеникина, Денис скользнул в открывшуюся щель, после короткого щелчка замочной задвижки оказался в тишине и понял, что испытывает облегчение. Теперь вокруг было привычно. Пусто, тихо, в меру грязно, в меру сыро. Как внизу, на живой земле. А там, за дверью, в апартаментах Постника, мера не соблюдалась. Денис видел такое впервые и сейчас подумал, что останься он в логове безумного отшельника еще на четверть часа – упал бы, может быть, в обморок. Эти разоренные блюда яств, полуобглоданные кости, покрытые плесенью тропические фрукты, эти бутылки драгоценных напитков, сплошь откупоренные и едва на четверть пустые, эти небрежно раскуренные и грубо затушенные, сломанные пополам сигары, торчащие из огромных пепельниц наподобие паучьих лап; этот воск, оплывающий со свечей на канделябры в изощренных завитках, и прожженные сигаретами шелковые простыни, и вишневые косточки в ворсе шикарных ковров, и стреляющие радужными искрами камешки на нечистых, с грязным ногтями пальцах безумного отшельника – неужели двадцать лет назад так жили все? Неужели отец так жил и мать?

Неудивительно, что она теперь часто вздыхает и поджимает губы, штопая свои льняные курточки, купленные в магазине народного кооператива «Все свое», и без аппетита ест любимые Денисом морковно-свекольные салаты, и часто по вечерам ходит по дому с рюмкой ржаной водки.