Падай, ты убит! - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Пронин cтр.№ 103

— Можешь говорить все что угодно.

— Я говорю только то, что ты сам позволяешь. Разве нет? — тихо спросил Шихин. — Ты спер федуловское письмо, утаил адуевский конверт, соединил их, мазнул языком по клею и бросил в ящик. И вот мы здесь.

— Маленькие слабости! — хмыкнул Васька-стукач. — У кого их нет!

— А какие же слабости большие? — спросила Валя.

— Это те же маленькие, — заметил Анфертьев. — Все зависит от результата. Верно, Игореша?

— Тебе виднее, Вадим. Скажи, рядом с тобой сидит маленькая слабость или большая?

— Ты про Свету? Света — моя маленькая слабость. Но у меня к ней очень большое... расположение, — улыбнулся Анфертьев.

— Твоя жена тоже считает ее маленькой слабостью?

— Вот видишь, Игореша... Стараешься укусить каждого... Что тебе плохого сделал я, или Света, или моя жена? Зачем ты наши отношения хочешь свести к скандалу, ссоре? Жена, надеюсь, ничего не знает о Свете, она ее только чувствует, но не пишет на меня доносы, чтобы посадить на десять лет за измену. А ты с Митькой сделал именно это. Сволочь ты, Игореша.

— А вы все хорошие ребята?

— Наверно, у каждого есть слабости, — в задумчивости проговорил Васька-стукач, — но сегодня роль подонка играешь ты, Игореша. Может быть, завтра эта роль достанется кому-нибудь другому, как знать... Но сейчас, здесь — ты.

* * *

Неприятная сцена, прервем ее на минугку.

Нет сил продолжать.

Конечно, стукачи не найдут в поступке Игореши ничего странного, как и их жертвы, но кое-кто, молча сцепив зубы, бросит стыдливый взгляд в сторону топора, булыжника или кубачинского кинжала, который становится все острее от употребления его по прямому назначению. Абдулгафар предложил проверить — режь, говорит, сырое мясо этим кинжалом и через месяц к нему страшно будет притронуться, падающее перо, коснувшись лезвия, развалится надвое.

Ах, ребята, за что только не хватаешься, чтобы хоть ненадолго прервать эту затянувшуюся ночь и вдохнуть свежего воздуха прямых слов, открытых жестов, честных взглядов.

Кинжал Казибекова? Годится.

Пятнадцатизарядная беретта Рихарда Янеша, от грохота которой замертво падают пауки из углов подвала, а в руке такое ощущение, будто держишь за ногу вырывающегося лося... Подойдет.

Самоделка Толика Шаповалова? Еще лучше, потому что в ней больше всего той необъяснимой желтоглазой хищности, которая смотрит из каждого орудия убийства, охоты, мести. Сталь, предназначенная для стратегических ракет, умеющих преодолевать тысячи заатмосферных километров, космический холод и безвоздушное пространство, чтобы донести, доставить в целости и сохранности бомбу до далекой заокеанской цели, так вот эта сталь, обработанная и обласканная мастеровитыми руками Толика Шаповалова, превращенная в нож — с охотничьими рисунками, травлениями и гравировкой, лежит на столе Автора и взывает к его чести и безжалостности.

Взывать-то она взывает, да вот рядом грязно-серая шариковая ручка, которую противно взять в руки, расслоившийся фанерный стол, переживший времена оттепели и застоя, чашка все с тем же грязно-серым чаем... И все это толкает к словам облегченным, решениям простоватым, мыслям ленивым, а то и откровенно корыстным. А за окном строят детский сад для каких-то юных начальников. Вы думаете, стройка эта со странным смешением дешевой халтуры и тяжеловесной добротности не влияет на качество строк, па их смысл и искренность? А утка! Ведь свою же родимую, в очереди выстоянную утку описал Автор, чуть ли не силком запихнув ее в Адуева, благо тот не возражал, и если добился какой-то убедительности, то только потому, что тухлую тушку ее совсем недавно Автор с гневом запустил в форточку, ловко угодив с пятого этажа в мусорный ящик. Но до сих пор она маячит у него перед глазами, убивая возвышенные мысли и устремления. И что-то нехорошее осталось в душе, что-то такое, в чем не признаются, с чем можно бороться лишь молча и в одиночку.

Какая возвышенность, какие устремления...

Ну ладно, высунулся в форточку, подышал свежим воздухом, полюбовался на детский сад, на пар из котельной, бросил взгляд на черную собачонку у соседнего дома, которая, как и многие из нас, безудержным криком и скулежом добывает себе на пропитание, радуя хозяев неустанным усердием и показной храбростью, полюбовался редкими снежинками, сводной голубино-вороньей стаей у мусорного ящика. Сегодня, накануне Нового года, в нем оказались ласты — остатки чьей-то разрушенной мечты о летней свободе, о синем море, о прекрасном подводном царстве. Не удалось кому-то скрыться от действительности, настигла его, как Баба-Яга Ивана-царевича, отобрала игрушку и выбросила в мусорный ящик, а самого снова усадила за канцелярский стол. А рядом на дереве осторожно повешено детское пальтишко — авось кому сгодится...

Захлопнул форточку и снова на службу, на Подушкинское шоссе, на террасу, освещенную слабой лампочкой и серым, едва заметным рассветом. Снова к Игореше и Ошеверову. Предстоит тяжелая работа. Надо заставить их по очереди взять ружье в руки. Им предстоит стреляться, как не покажется это невероятным. И в наше время, когда космические корабли бороздят черное пространство, когда ледоколы тоже что-то там бороздят, когда с невероятным успехом идет оздоровление общества, — стреляются. Знаю иркутскую историю, когда на кладбище стрелялись самые близкие друзья, знаком с тем, что произошло в Днепропетровске, при мне случилось нечто похожее на Сахалине. Господи! Да я сам стрелялся! Правда, давно это было, но вопросы на кону стояли самые серьезные — честь! Достоинство! Никакие деньги не заставят вас стреляться, никакие убытки и доходы, только честь и достоинство. И выясняется, что есть они у нас, есть! Они искажены, изуродованы, как ноги японских красоток в деревянных колодках, как черепа жрецов майя, как жертвы компрачикосов, выросшие в глиняных сосудах, — великие вожди все пытались придать нашим чувствам и представлениям правильные геометрические формы. И запихивали нас под обложки мыслителей, запеленывали в красные знамена, заклеивали глаза газетными листами, намертво обвязывали головы всевозможным идеологическим тряпьем, чтоб, не дай Бог, мысли наши не развились в непредсказуемом направлении.

Но кое-что осталось.

И потом, знаете... у инвалидов родятся полноценные дети. Без ног мужик, без рук, от головы осталось какое-то приспособление для кепки, а ребеночек — будь здоров. Авось и нам повезет, авось и у нас родятся детишки без болезненного самолюбия, взращенного в очередях, без чувства бесконечной вины и нечеловеческой благодарности за счастливое детство.

А я действительно стрелялся и хорошо помню, как стрела, пущенная с противоположной стороны оврага, вдребезги разбила мою мощную послевоенную пуговицу, оставив синяк на груди. Так что чувства человека, который стоит на открытом пространстве и видит, как в него целятся, мне знакомы.

И страх знаком.

И жажда увидеть страх в противнике, стоящем на той стороне оврага Ботанического сада, в листве по колена, у осыпавшегося клена. И лук в руке, и секунданты в стороне, и остро заточенный гвоздь, привинченный к концу стрелы. Когда гвоздь вошел в клен, мы не смогли его вытащить, он и поныне в том стволе. Его уже не найти, потому что клен стал неохватным... Но хранит где-то в своих глубинах память о той давней дуэли...