Исповедь моего сердца - читать онлайн книгу. Автор: Джойс Кэрол Оутс cтр.№ 162

День, потом еще один прошел на Уолл-стрит спокойно; там царил сдержанный оптимизм; курс акций, принадлежавших Абрахаму, держался на одном и том же уровне, а акции «Стандард ойл» даже поднялись в цене. Министр финансов заявил, что «никогда еще национальная экономика не обнаруживала таких признаков здоровья…», на снимках в газетах Джон Д. Рокфеллер-старший и его сын деловито скупали акции… Финансисты — знакомые Абрахама, изрядно подогретые выпитым, хвастали, будто «держат ситуацию под контролем».

Наступило воскресенье: Нью-Йорк вздохнул с облегчением — чертова биржа по воскресеньям не работает.

Но за воскресеньем последовал, увы, понедельник… Решив с утра продать акций на три миллиона долларов, Абрахам обнаружил, что рухнул в пропасть практически вместе со всеми своими соотечественниками: на бирже продано девять миллионов акций, еще четыре за ее пределами, внебиржевыми маклерами, общие убытки превысили 10 миллиардов долларов.

Десять миллиардов!

— Этого не может быть, — беспрестанно повторял Абрахам, обращаясь к встревоженной жене и к собственному отражению в зеркале. — Этого просто не может быть.

Подобно многим другим биржевым спекулянтам, Абрахам частенько предавался мечтам о какой-нибудь финансовой катастрофе, которая, разорив большинство, не затронет лишь его и еще несколько предусмотрительных игроков, позволив им, напротив, неслыханно нажиться; но никогда и представить себе не мог катастрофы, в которой окажется всего лишь одним из сотен тысяч сметенных чудовищным ураганом.

На следующее утро подтвердились худшие опасения Абрахама: всеобщее столпотворение, ужас, паника — настоящая Паника! Выпученные глаза, отвисшие челюсти, кишки, выворачиваемые наизнанку; ничего похожего до той поры не случалось нигде в мире — шестнадцать миллионов акций продано на бирже, еще семь — на улице, за несколько часов ухнули тридцать миллиардов долларов. Тридцать! «Кенникотт коппер» перестала существовать. Акции «Коул моторз» упали на шестьдесят, семьдесят, девяносто пунктов. От «Вестингауса», компании, в которую Абрахам вложился всего месяц назад, осталась всего треть. За ней последовали — «АТ и Т», «Бетлехем стил», «Мексикан сиборд», «Флайшман йист», «Пан-Америкэн вестерн», «Либкнехт инкорпорейтед»… «Лихта больше нет! — с диким хохотом вопил Абрахам, продираясь сквозь ревущую, рыдающую, беснующуюся толпу незнакомых людей, заполнивших помещение фондовой биржи. — Словно его никогда и не существовало».

И все же судьба оказалась к нему милосердна, избавив его от позора упасть прямо на улице, как случилось со многими.

А когда он все же потерял сознание на следующее утро, то очнулся под присмотром жены; Розамунда, женщина, закаленная всей своей предшествующей жизнью, женщина, которой не раз назначала свидание Смерть, сразу же вызвала «Скорую», которая отвезла парализованного, с пепельным лицом мужчину, отца ее крохотной дочурки, в пресвитерианскую больницу «Коламбия».

VIII

Разгар лета. Облачившись в модный ослепительно белый льняной костюм и шляпу-панаму, Абрахам Лихт отправляется в Мэнитоуик, поездка занимает весь день. В кармане у него, подтверждая серьезность намерений, 800 долларов, он исполнен решимости добыть еще, но, оказавшись на месте, к своему ужасу, узнает, что все лошади пали!.. Сгорели заживо, все девять, в пожаре, когда за несколько дней до того в конюшню ударила молния. (В Мэнитоуике пожар считают «подозрительным», ибо все лошади были застрахованы на большую сумму.) Но Абрахам Лихт потрясен. Лошади пали? Девять прекрасных чистопородных английских рысаков пали?! И ни один не уцелел?

Вернувшись в Мюркирк, он уклоняется от поцелуя молодой жены, потому что вся его одежда пропахла горелой плотью и паленой лошадиной шерстью — ужасным запахом умирающих в агонии животных.

Дрожащими пальцами он вытаскивает из кармана 800 долларов и возвращает сыну.

— Слишком поздно, Дэриан! Я пришел слишком поздно, им уже ничем нельзя было помочь.

Разгар лета.

Иными словами — Вечность.

Над болотом тонкими струйками вьется туман. То тут, то там весело вскрикивает какая-то птица. Духота опустилась на болота с раннего утра, влажная, давящая, сонная… Может, пойдем на охоту? Подстрелим какую-нибудь пестренькую птичку? Или серенькую?

Абрахам в резиновых сапогах по колено, в полосатой рубахе с отрезанным воротником, заправленной в мешковато сидящие на исхудавшей фигуре штаны, в грязной панаме, лихо сдвинутой на затылок, с ружьем под мышкой и маленькой Мелани, радостно ерзающей у него на плече. Ну что, на охоту, дорогая? Славная моя, ненаглядная. Единственное мое счастье.

Но с огорода за ними бдительно наблюдает Розамунда. Нет. Нет. Нет, резко окликает она.

Конец лета.

Тяжелое, наполненное серным духом, насыщенное тайнами время.

Они могут, конечно, украсть его заметки снова (теперь он тщательно шифрует их), поэтому он и прячет их между тысячами страниц своих мемуаров или разбрасывает под столом так, что едва ли кто сможет в них разобраться, но в мысли его им не проникнуть; в его могучие мысли; в его персональную космологию.

Их наемные агенты могут наблюдать за ним в свои подзорные трубы, фиксировать каждое его движение, каждое слово, но только в дневное время; ночь принадлежит ему.

Ночь: она исполнена тайны.

Скоро, очень скоро, когда она заснет, он возьмет свою дочь и откроет ей огромный живой океан неба… черный, но светящийся, погруженный во мрак, но пронизанный светом… звезды, которых не счесть и не объять воображением, это под силу только воображению Абрахама Лихта.

Небо, родная моя Мелани, это судоходное море, на берегах которого мы стоим вниз головой. Небо — это море, в котором тонут дураки, пустившиеся в плавание без надлежащих карт.

Сияющий диск Луны, отбрасывающий тени.

Смутно-красный Марс, плывущий над высокой крышей церкви.

Большая Медведица с ее неясным посланием; Телец, предупреждающий нас о чем-то (а может, это не предупреждение, может — приказ?); подмигивающие Плеяды, о да, в небе полно тайн, как и в ночи, как и в огромном болоте в летнее время, являющем собою Вечность.

IX

Он подозревает, что жена беременна, но не отваживается спросить: «Неужели ты думаешь, что меня можно провести, я знаю, что ребенок — не мой?»

Нет, легко представить себе, какая разыграется сцена, и в этом спектакле роль у него будет незавидная, любительская.

Конец лета, сгущаются сумерки, он, с трудом сдерживаясь, сидит на заднем крыльце дома, пока Дэриан наигрывает попеременно на миримбе, «сосульках» и крохотной скрипке «Мелани — четыре» — песенку, написанную ко дню рождения девочки; к удивлению Абрахама, а ведь он как-никак отец ребенка, Мелани подпевает… Вместе с Розамундой и Дэрианом. Они явно подстроили это.

— Тебе нравится моя песенка, папочка? Это дядя Дэриан написал ее для меня.