– Это такой недоумок, что, вполне может статься, уже дрыхнет себе как ни в чем не бывало… Поехали!
Он направился в объезд солончака на северо-запад. Машину то и дело подбрасывало, и его людям приходилось цепляться за что попало, лишь бы не вылететь наружу.
На рассвете лейтенант Разман остановился, чтобы залить бензин, опорожнил бидон и перевернул его, чтобы Гасель убедился в том, что он его не обманывает.
– Бензин кончается… – сообщил он.
Туарег не ответил. Сидя на заднем сиденье, он обводил взглядом горизонт, который начал обретать форму, и черную линию, извилистую, но лишенную плавности, которая вырисовывалась перед ними. Массив Сиди-эль-Мадья взял и вырос на равнине – красноватый и охряный. Результат гигантского катаклизма, возможно, более раннего, чем появление на земле человека. Словно чудовищная рука вытолкнула его из самого центра планеты и каким-то таинственным образом положила здесь.
Вечный ветер пустыни миллионы лет обметал его вершины, сдувая с них малейшие крупицы земли, песка или растительности, с виду это были сплошные голые камни – блестящие, истязаемые солнцем, растрескавшиеся в результате резкой смены дневных и ночных температур. Путешественники, которым когда-либо доводилось пересекать эти горы, утверждали, что на рассвете они слышали голоса, крики и стоны, хотя в действительности это лопались разогретые камни при резком падении температуры.
Это и вправду было неприглядное место в самом сердце и без того неприютного края. Здесь невольно закрадывалась мысль о том, что Всевышний создатель по завершении своих трудов постарался выбросить сюда весь мусор и нагромоздил, как попало, камни, солончаки, пески и «пустые земли».
Однако, с точки зрения Гаселя, массив Сиди-эль-Мадья сейчас вовсе не был местом, проклятым богами: это был лабиринт, где могла укрыться целая армия, и никто не стал бы даже пытаться ее отыскать.
– Сколько бензина осталось? – спросил он.
– На два часа… Максимум на три. При такой скорости и на такой местности он расходуется быстрее… – Лейтенант помолчал и озабоченно добавил: – Не думаю, что мы доберемся до колодца.
Гасель прервал его взмахом руки.
– Мы не поедем к колодцу, – заявил он.
– Но ведь ты говорил…
Туарег кивнул.
– Знаю, что говорил, – согласился он. – Ты это слышал, и твои люди тоже слышали… А они расскажут остальным. – Он сделал паузу. – В те дни, когда я был один на солончаке, то спрашивал себя, как так получилось, что вы оказались у меня на пути, ведь я был настолько впереди вас. Но вчера я видел, как ты разговаривал по этому аппарату, и все понял. Как он называется?
– Радио.
– Точно… Радио. Мой двоюродный брат Сулейман купил себе такую же штуку. Два месяца таскал кирпичи, чтобы обзавестись штуковиной, которая звенит и издает шум! Значит, так вы меня нашли, верно?
Лейтенант Разман молча кивнул. Гасель протянул руку, взял наушники, вырвал их и отшвырнул как можно дальше. Затем прикладом винтовки разбил то, что осталось от аппарата.
– Так нечестно, – сказал он. – Я один, а вас много. Нечестно, что вы к тому же пользуетесь методами французов.
Лейтенант спустил штаны и, сев на корточки метрах в трех от джипа, опорожнил кишечник.
– Иногда мне кажется, что ты не осознаешь всего, что происходит в действительности, – как ни в чем не бывало, заметил он. – Это не война между тобой и нами. Речь идет о том, что ты совершил преступление и должен за это ответить. Нельзя убивать безнаказанно.
Гасель последовал его примеру: прыгнул с машины и присел на корточки на некотором расстоянии, не выпуская из рук оружия.
– Именно это я и сказал капитану, – отозвался он. – Он не должен был убивать моего гостя… – Он помолчал. – Но ведь никто его за это не покарал. Это пришлось сделать мне.
– Капитан выполнял приказ.
– Чей?
– Полагаю, приказ вышестоящих лиц. Губернатора.
– А кто такой губернатор, чтобы отдавать подобные приказы? Какую власть он имеет надо мной, моей семьей, моим лагерем и моими гостями?
– Он обладает властью, будучи представителем правительства в данном регионе.
– Какого такого правительства?
– Республики.
– А что такое республика?
Лейтенант фыркнул, поискал вокруг себя подходящий камень и вытерся им. Затем встал и аккуратно застегнул брюки.
– Уж не хочешь ли ты, чтобы я прямо сейчас тебе объяснил, как устроен мир…
Туарег в свою очередь тоже поискал камень, вытерся и встал.
– А почему бы и нет? – поинтересовался он. – Ты толкуешь мне про то, что я совершил преступление, но не хочешь объяснить почему. По-моему, это нелепо.
Разман подошел к бидону, зачерпнул воды небольшим ковшиком, висевшим на цепи сзади автомобиля, прополоскал рот и помыл руки.
– Не расходуй ее попусту… – сказал ему туарег. – Она мне понадобится.
Лейтенант подчинился и повернулся к нему.
– Наверно, ты прав… – согласился он. – Мне следовало бы объяснить тебе, что мы уже не колония и что точно так же, как все изменилось для туарегов с приходом французов, все вновь изменилось сейчас, когда они ушли…
– Если они ушли, это значит, что мы должны вернуться к нашим древним обычаям.
– Нет. Вовсе не значит. Эти сто лет не прошли даром. Много всякого случилось… Мир – весь мир – изменился.
Гасель широко обвел рукой вокруг себя:
– Здесь ничего не изменилось. Пустыня осталась прежней, и сто лет останется такой же… Никто не пришел ко мне и не сказал: «Вот тебе вода, еда или патроны и лекарства, потому что французы ушли. Отныне мы больше не можем уважать твои обычаи, законы и традиции, которые восходят к предкам твоих предков, но взамен дадим тебе другие, получше, и сделаем так, что жизнь в Сахаре станет легче. Настолько легче, что эти обычаи тебе уже не понадобятся…»
Несколько секунд лейтенант размышлял, опустив голову, разглядывая свои ботинки, словно в глубине души чувствовал себя виноватым, и, пожав плечами, согласился:
– Что верно, то верно… Но мы молодая страна, которая лишь недавно обрела независимость, и нам потребуются годы, чтобы все привести в соответствие с новым положением.
– В таком случае, – Гасель неумолимо гнул свою линию, – пока вы не в состоянии этого сделать, было бы лучше уважать то, что уже существует. Глупо разрушать, еще ничего не построив.
Разман не нашелся, что ответить. По правде говоря, он и себе-то самому не смог дать ответа на вопросы, которые лезли ему в голову, когда он в смятении наблюдал разрушение общества, в котором родился.
– Лучше нам оставить эту тему, – сказал он. – Мы так ни к чему не придем… Хочешь есть?