Сто лет одиночества - читать онлайн книгу. Автор: Габриэль Гарсиа Маркес cтр.№ 58

Урсула ткнула себе пальцем в сердце.

— Тут, — сказала она.

В четверг, в два часа дня пополудни, Хосе Аркадио уехал в семинарию. Урсуле он всегда будет казаться таким, каким виделся при расставании: вялый, угрюмый подросток, не проливший ни слезинки, как она его и учила, истомившийся от жары в зеленом вельветовом костюме с медными пуговицами и накрахмаленным бантом у ворота. После него в столовой остался резкий запах одеколона, которым Урсула кропила ему голову, чтобы легче находить его в комнатах. Во время прощального обеда домочадцы скрывали волнение за веселыми шутками и слишком громко смеялись над забавными случаями из жизни падре Антонио Исабеля. Но когда подняли на руки большой сундук с серебряными уголками, обитый изнутри бархатом, казалось, что из дома выносят гроб. Единственный, кто отказался принимать участие в проводах, был полковник Аурелиано Буэндия.

— Только этой чуши нам не хватало, — проворчал он. — Его Святейшество Папа!

Три месяца спустя Аурелиано Второй и Фернанда отвезли Меме в монастырскую школу и вернулись с клавикордами, сменившими пианолу. В эту пору Амаранта начала ткать себе саван. Банановая лихорадка поутихла. Старожилы Макондо были заметно потеснены пришельцами и, трудясь по старинке на прежних работах, потом и кровью добывали деньги, но при всем этом утешались мыслью, что после кораблекрушения им удалось спастись. В доме Буэндии все так же принимали гостей к обеду, но, сказать по правде, строгие старые порядки не восстановились, пока, годы спустя, не пришел конец Банановой компании. Однако и былые формы традиционного гостеприимства очень изменились, ибо бразды домашнего правления перешли к Фернанде. С Урсулой, совсем погрузившейся во мрак, и с Амарантой, увлеченной своей работой над саваном, бывшая претендентка на королевский трон совсем не считалась, составляя списки приглашенных и угощая их более чем скромными блюдами, к чему ее приучили родители. Приверженность Фернанды к суровым порядкам превратила дом Буэндия в цитадель изжитых обычаев в городе, захлестнутом вульгарностью пришлых прожигателей жизни и добытчиков легких денег. Фернанда считала добропорядочными людьми только тех, кто ничем не был связан с Банановой компанией. Даже Хосе Аркадио Второй, ее деверь, пал жертвой пристрастного отбора, ибо в первые же часы банановой заварухи он опять распродал своих прекрасных бойцовых петухов и пошел служить капатасом [90] в компанию.

— На порог его не пущу, — сказала Фернанда, — пока будет знаться с пришлым людом.

В доме теперь все ходили по струнке, и Аурелиано Второй чувствовал себя вольготнее у Петры Котес. Сначала, под предлогом облегчить жизнь супруге, он перенес в дом к Петре свои бурные трапезы. Потом, под предлогом, что скот стал хуже плодиться, понастроил новые хлева и конюшни. Наконец, под предлогом того, что в доме сожительницы дышится легче, перевел туда свою небольшую контору, где заключал всякие сделки. Когда Фернанда поняла, что оказалась вдовой при живом муже, было уже поздно. Аурелиано Второй и обедал-то дома уже не всегда, разве что приходил переспать с женой, однако это единственное соблюдение внешних приличий никого ни в чем не убеждало. Однажды он позабыл и о супружеском визите, и утро застало его в постели Петры Котес. Вопреки всем ожиданиям Фернанда не только не упрекнула его, но даже не вздохнула горестно, однако в тот же день отправила в дом любовницы два сундука с его одеждой. Отправила средь бела дня и велела тащить их по самой середине улицы у всех на виду, полагая, что заблудший муж не вынесет позора и, как побитый пес, вернется в конуру. Но этот героический поступок был едва ли не еще одним доказательством того, как плохо знала Фернанда не только характер мужа, но и нравы здешнего общества, которое не имело ничего общего с окружением ее родителей, ибо люди, скользнув взглядом по сундукам, говорили себе, что наконец-то завершилась как надо вся эта история, интимные подробности которой ни для кого не были секретом, и Аурелиано Второй, получив в дар свободу, от радости шумно гулял три дня. В довершение всех глупостей покинутая супруга некстати подчеркивала свое увядание, облачаясь в темные платья, навешивая на себя допотопные медальоны и неуместно кичась своими манерами, тогда как любовница, разодевшись в яркие шелка и засветив вечные огни своих тигрово-желтых глаз, казалось, переживает вторую молодость. Аурелиано Второй снова отдался ей со всем пылом юности, как раньше, когда Петра Котес любила не его одного, а обоих братьев-близнецов, путая их в постели и думая, что Господь Бог подарил ей мужчину, который может любить за двоих. Вновь вспыхнувшая страсть была такой нестерпимой, что, случалось, они только сядут за стол обедать, как вдруг, молча взглянув друг другу в глаза, прихлопнут кастрюли крышками и бегут в спальню умирать от голода и от любви. Вдохновленный новшествами, увиденными во время своих кратковременных посещений французских матрон, Аурелиано Второй купил Петре Котес кровать с балдахином из красного бархата, повесил на окна тяжелые гардины и выложил в спальне потолок и стены огромными зеркалами из горного хрусталя. А сам стал еще большим гулякой и кутилой, чем раньше. Поезд, прибывавший ежедневно в одиннадцать утра, доставлял ему ящиками шампанское и бренди. Возвращаясь со станции и выписывая ногами кренделя кумбиямбы [91] , он тащил к себе всех встречных, местных и пришлых, знакомых и еще незнакомых, кого Бог на пути пошлет, без разбора. Даже необщительный сеньор Браун, который умел лишь каркать на своем непонятном языке, не мог устоять перед заманчивым гостеприимством Аурелиано Второго, и не раз его видели мертвецки пьяным в доме Петры Котес, а бывало, сеньор Браун даже заставлял сопровождавших его лютых немецких овчарок подвывать ему в тон, когда он пытался петь под аккордеон техасские песни.

— Плодитесь, коровы, — орал Аурелиано Второй в развеселом угаре. — Плодитесь, жизнь быстротечна!

Никогда он не был так популярен, никогда его так не любили, никогда так безудержно не множилась его скотина. На алтарь нескончаемых пиршеств бросали столько быков, столько свиней и кур, что земля в патио стала черной и топкой от крови. Двор превратился в постоянную свалку костей и кишок, в помойку для объедков, и приходилось все время взрывать динамитные шашки, чтобы стервятники заодно не выклевали глаза и у гостей. Аурелиано Второй сильно растолстел, расплылся, побагровел из-за своего чревоугодия, сравнимого разве что с аппетитом Хосе Аркадио, когда тот вернулся из своих кругосветных прогулок. Слава о его потрясающем обжорстве, о его безудержном транжирстве, о его неслыханном хлебосольстве разнеслась далеко за пределы низины и задела за живое чревоугодников самого высокого класса. Со всех сторон в дом Петры Котес стекались прославленные обжоры, чтобы принять участие в нелепых соревнованиях: кто больше съест и кто дольше ест. Аурелиано Второй слыл непревзойденным едоком до той злосчастной субботы, когда появилась Камила Сагастуме, настоящая женщина-тотем, известная во всей стране под добрым именем Слониха.

Состязание продолжалось до рассвета во вторник. Слопав за первые двадцать четыре часа целого теленка с гарниром из ямса, маниоки и жареных бананов и выпив полтора ящика шампанского, Аурелиано Второй возомнил себя победителем. К тому же он поглощал яства более вдохновенно, более живописно, чем его невозмутимая соперница, которая расправлялась с едой, конечно, более профессионально, но зато являла собой не столь захватывающее зрелище для пестрой публики, заполнившей дом. Аурелиано Второй рвал мясо зубами и глотал кусками, лишь бы скорее добиться победы, а Слониха разрезала жаркое с искусством хирурга и ела без спешки и даже с известным изяществом. Она была женщина огромная и крепко сбитая, но ее невероятная тучность скрашивалась мягкой женственностью, и лицо у нее было очень красивое, руки — точеные и ухоженные, и таким обаянием от нее веяло, что Аурелиано Второй, впервые увидев ее, пробурчал, что предпочел бы вступить с ней в сражение не за столом, а в постели. Позже, когда он увидел, как Слониха уплела телячью ногу, не погрешив против строжайших правил хорошего тона, он совершенно серьезно сказал, что это благовоспитанное, обворожительное и ненасытное создание из семейства хоботных представляет собой в некотором роде идеальную женщину. И он не ошибался. Долетевшие сюда слухи о том, что Слониха — женщина-молох, пожирающая быков, никак не подтвердились. Не была она ни костодробилкой или мясорубкой, ни бородатой бабой из греческого балагана, как говорили, а была она директрисой певческой школы. Красиво есть она научилась, уже будучи почтенной матерью семейства, желая, чтобы ее дети хорошо кушали, и не после нарочитого разжигания аппетита, а в результате абсолютного духовного успокоения. Ее теория, подтвержденная практикой, состояла в том, что человек, которого совершенно не мучит совесть, может есть без остановки до тех пор, пока хватит сил двигать руками и челюстями. Таким образом, именно по причинам морального свойства, а не из-за спортивного интереса забросила она свою школу и домашние дела, чтобы вступить в единоборство с человеком, который снискал в стране известность беспринципным обжорством. Как только она его увидела, то сразу поняла: Аурелиано Второго погубит не желудок, а характер. К концу первого вечера, когда Слониха как ни в чем не бывало орудовала ножом и вилкой, Аурелиано Второй, нахохотавшись и набравшись сверх меры, свалился с ног. Соперники проспали четыре часа. Проснувшись, каждый выпил по кувшину сока из пятидесяти апельсинов, по восемь литров кофе и съел по три десятка крутых яиц. На следующее утро, почти не спав ночь и разделавшись с двумя поросятами, большой кистью бананов и четырьмя ящиками шампанского, Слониха стала подумывать, что Аурелиано Второй, сам того не ведая, стал действовать ее методом, и дошел до этого непостижимым путем интуиции. Дело принимало опасный оборот. Однако, когда Петра Котес подала на стол двух жареных индеек, Аурелиано Второй взялся за них чуть ли не при последнем издыхании.