Человеческий крокет - читать онлайн книгу. Автор: Кейт Аткинсон cтр.№ 34

МЛАДЕНЕЦ!

Закрываю глаза, считаю до десяти, опять открываю. Все равно младенец. Крепко спит. Совсем маленький, явно совсем новенький. К картонке скотчем прилеплена разлинованная бумага, на которой кто-то (не младенец, надо полагать) печатными буквами написал:

ПОЗАБОТЬТЕСЬ ОБО МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

Вряд ли призыв обращен ко мне — я не особо знаменита своими воспитательскими талантами, у нас в «Ардене» мало опыта обращения с младенцами, я ни одного даже не видала вблизи.

Бедное сердечко мое бьется, как птичка в клетке, есть в этом некий восторг — найти младенца, как разглядеть рыбу в реке (лису в поле, оленя в лесу), но есть и ужас (тигр на дереве, змея в траве). И младенец не просто необъяснимая посылка из детского магазина, доставленная не по адресу, вместе с ним приходят мифы и легенды — Моисей, Эдип, эльф-подменыш.

Осторожно поднимаю коробку — не хочу брать младенца на руки, вдруг я его поломаю (или он меня).

— Глянь, — говорю я Винни, предъявляя ей картонку.

— Что бы там ни было, нам не надо. — И Винни ее отталкивает.

— Нет, ты глянь, — не отступаю я.

Она приподнимает картонный клапан, и у нее отваливается челюсть.

— Это что?

— А ты как думаешь?

Винни отпрядывает от коробки — обычно люди так шарахаются от крыс.

— Младенец?

— Ну да.

Она огорошенно трясет головой:

— Но почему?

Впрочем, сейчас не время для экзистенциальных головоломок — младенец открыл глаза и заревел.

— Унеси его, — поспешно говорит Винни.

Я ставлю коробку на пол между нами — надо попривыкнуть.

Возвращаются Чарльз и Пес, мы показываем Чарльзу младенца — тот бросил реветь и снова уснул. Пес сует морду в коробку и радостно виляет хвостом, но потом, увы, лижет младенца, а младенец просыпается и опять ревет. Может, Пес за ним и присмотрит?

— Будет как Ромул и Рем? — говорит Чарльз. — Или Питер Пэн. — (Уж он-то знает, он и сам Потерянный Мальчишка.)

Детский рев достиг предельной истошности, но, к несчастью, Пес не вышел полом и не может утешить дитя.

Чарльз вынимает младенца из коробки, словно невзорвавшуюся бомбу, держит на вытянутых руках подальше от себя, и младенец, решив, что сейчас его уронят с неимоверной высоты, визжит в крайнем ужасе. Винни робко принимает участие в операции, застенчиво укачивает младенца, оскалившись в улыбке, но, как легко догадаться, от этого дела идут только хуже. К счастью, тут возвращаются Дебби с Гордоном — несколько минут они пребывают в полнейшем изумлении, за коим следуют истерический припадок и яростные дебаты, но в итоге принято решение: Дебби «оставляет дитятко».

— Ты не можешь взять его себе, — ужасается Гордон.

— Это еще почему?

— Потому что не можешь. Он не твой.

Дебби тычет Гордону в нос разлинованной бумажкой:

— Что тут написано, Гордон?

— Я вижу, что написано, — мягко отвечает он, — но ребенка надо отнести в полицию.

— И что с ним там сделают? В приют отправят. Или, — зловеще прибавляет она, — в тюрьму. Никому он не нужен, Гордон, а кто-то попросил нас о нем позаботиться. Вот, написано же: «Позаботьтесь обо мне, пожалуйста».

— А людям ты что скажешь? — скептически осведомляется Гордон.

— Скажу, что мой.

— Твой?

— Ну да, скажу, что появился дома. — (В общем, это правда.) — Никто и не узнает. — (Ну да, Дебби очень толстая, забеременела бы — никто б и не догадался, и бывают ведь истории о людях, которые внезапно рожают: минуту назад молоко кипятили, не успели оглянуться — а уже стали матерью.) — Люди всему поверят, — говорит Дебби. — Мол, нам прежде не везло, не хотели заранее говорить, боялись удачу сглазить. И ты погляди, какая удача, — прибавляет она и давай сюсюкать с младенцем. Винни от ее воркования воротит, и она сбегает из комнаты. У младенца такое лицо, будто и он не прочь слинять, если шанс выпадет. — Людям все равно, Гордон, — сердится Дебби, когда он снова принимается спорить, — на самом деле всем на всех плевать. Можно провернуть убийство, и никто не догадается.

Гордон вздрагивает и смотрит на младенца.

Пожалуй, в некотором смысле это и впрямь как убийство. На каждое раскрытое убийство — штук двадцать никем не замеченных. И с младенцами, наверное, так же: на каждую историю о ребенке на крыльце — штук двадцать детей, которых забрали в дом вместе с молочными бутылками.

— Он есть хочет, бедный пацан, — говорит Гордон, явственно смягчаясь.

— Это девочка, дурачок, — отвечает Дебби (теперь она в своей стихии) и разворачивает свой детский подарок, чтоб Гордону показать, — ибо на ступени «Ардена» младенец прибыл отнюдь не голышом, но в подарочной упаковке, в снежно-белом платке, на котором ракушек — что в синем море.

Но фотосинтез-то не так прост, как чудится на первый взгляд. Я размышляю об этом поутру, шагая по Каштановой к автобусу. Фотосинтез — фундаментальная алхимия всего живого, золото солнца перерождается зеленью жизни. И наоборот — потому что деревья на Каштановой окрасились осенним золотом, целые груды золота дрейфуют по тротуарам. Всё на свете умеет во что-нибудь превращаться.

И наверное, не бывает никакого «нигде» — даже простывший след проложен где-то. (Состав атмосферы на древесных улицах: 78 процентов азота, 21 процент кислорода и 1 процент микроэлементов — всхлип банши, волчий вой, плач исчезнувших.)

Все умирает, но преображается — в прах, пепел, перегной, пир для червей. Ничто не перестает существовать совсем, только во что-нибудь превращается, а значит, не может потеряться навсегда. Все, что умирает, возвращается так или иначе. Может, и люди возвращаются новыми людьми, а младенец — чья-то реинкарнация?

Молекулы, составляющие что-то одно, распадаются, склеиваются с другими молекулами и становятся чем-то другим. Выходит, нет никакого ничто — кроме безбрежной пустоты космоса, и, вероятно, даже там всякого разного больше, чем снилось нашим мудрецам. (Оно незримо, но это не значит, что его нет.)

Возможно, мы еще не открыли молекулы времени — невидимые, редкие молекулы, ни капельки не похожие на шарики для пинг-понга, — и, возможно, они умеют перестраиваться, отправлять тебя куда угодно: в прошлое, будущее, даже в параллельное настоящее.

Юнис ждет меня на углу, подчеркнуто смотрит на часы — традиционная пантомима пунктуальных людей, желающих продемонстрировать моральное превосходство над непунктуальными друзьями (насколько упростилась бы жизнь, если бы пунктуальные люди опаздывали). Недавно перевели часы — в нашем бестолковом хозяйстве с опозданием на сутки, мы вечно путаем, когда куда переводить.