Белый Дозор - читать онлайн книгу. Автор: Алекс фон Готт cтр.№ 81

— Средиземье, описанное Толкиеном и множеством других фантастов? — рассмеялся Лёша, с которым от всего услышанного сделалось что-то вроде истерики. — Так вот где живет сейчас Элвис Пресли, да? Ха-ха-ха!

Вышата терпеливо выждал, покуда его собеседник успокоится, и ответил. При этом васильковые глаза его полыхнули, словно две вспышки магниевого порошка. Лёша даже зажмурился от такой яркости.

— Фантасты — это люди, которые инстинктивно чувствуют то, что другим почувствовать не дано, мой милый Родимир. Если угодно, Средиземье и впрямь существует, и ты сейчас находишься на самой его границе, у врат перехода. Только название у нашей страны несколько иное, не такое, как в книге Толкиена.

— Как же она называется? — отдышавшись, спросил Лёша, которому было очень стыдно за проявленную несдержанность.

— Безвременье, — ответил Вышата. — Здесь не бывает лютой зимы, Родимир. Здесь всё иначе, всё гармонично, без резких переходов. Смотри во все глаза, ты никогда и нигде такого не увидишь. Идти нам еще сутки, так пусть это будут самые красивые сутки в твоей жизни. Смотри на мир Безвременья, и пусть душа твоя просыпается. Здесь для нее самое время сделать это.

— Но раз всё это серьезно, раз Средиземье — это Безвременье, то вы тогда… Гэндальф, что ли? И был Саурон, Исильдур, и было Кольцо, и хоббиты, и Роковая Гора и что, всё это… было?

— Да нет, конечно, — улыбнулся кудесник Вышата. — Если бы всё несчастье человечества заключалось в одном-единственном кольце, то, согласись, его и впрямь стоило бы отковать одному плохому парню, затем потерять его, чтобы потом хорошие парни расплавили его в потоках горящей лавы. Я беседовал с Толкиеном неединожды. Он был очень умен, этот британский профессор, но он был прежде всего гениальным писателем, а каждый писатель придумывает для своих героев свой собственный мир и населяет его всем, что взбредет в голову, хотя в случае с британцем я честно признаюсь: выдумал он не так уж много. Ему, как никому больше, было открыто подлинное знание. Ведь мы были друзьями, и я многое ему рассказал, кое-что он добавил от себя, вот и получилась эта замечательная книга.

— Вы про Гэндальфа мне не ответили. Вы были его прототипом? — Лёшины глаза жадно горели в преддверии ответа Вышаты, но тот лишь скромно пожал плечами и ничего не сказал…

2

Лес как-то сам собой закончился, остался позади, началась равнина. Аномальные чудеса всё продолжались, и касалось это, прежде всего, погоды и температуры воздуха. В это время в Якутии уже начинаются морозы, и притом нешуточные. «А ведь и тогда, — размышлял Лёша, полулежа в новом своем, удобном „паланкине“, — в месте падения самолета вместо хорошего мороза градусов под двадцать, да с метелью, да с ветром, шёл, кажется, не то дождь, не то дождь со снегом. Следовательно, было сколько? Ноль? Плюс один? Глобальное потепление добралось и сюда? Быть такого не может. Но стоп, секундочку, что же тогда получается? Выходит, что влияние этого мира, мира Безвременья, простирается и в наш мир? То есть возле границ черной дыры там, в некоем радиусе от нее, в моем мире, аномально тепло? Занятно, занятно…» Удовлетворив самого себя подобным объяснением, он с восхищением осматривал невероятную, прекрасную картину, открывшуюся ему. Здесь, над равниной, ярко светило солнце, висевшее высоко над линией горизонта, будто приклеенное к одному месту, настолько неторопливо оно поднималось. Так светит оно за Полярным кругом, где день длится полгода, но в этих широтах и представить себе такое невозможно! И всё же Лёша верил своим глазам: равнина была щедро покрыта словно сталактитами причудливой формы, но, присмотревшись, он увидел, что это подернутые инеем… цветы! Да, да! Хрупкие, ломкие, они рассыпались под ногами ратников с хрустальным, нежным звоном. Восхитительно пахло морозным утром, и вскоре этот запах сменился на более густой, насыщенный запах луговой флоры. Изменилась и картина вокруг. Повсюду, куда только хватало дотянуться взгляду, простиралась зеленая, сочная трава, и отряд брел по колено в ней. Ветер доносил запахи смолы и меда. Впереди далекими, призрачными волнами синели горы.

— Пахнет летом, — заметил Алексей Боригневу, — и заметно теплеет.

— А скоро от воронки отойдем, так и вообще погода станет замечательная. Здесь всегда 25–27 градусов. Просто через воронку сюда проникает холод вечной якутской мерзлоты и наоборот, — объяснил Боригнев, и Лёша поздравил себя с правильной догадкой насчет температуры в момент крушения самолета. «Мозги — они или есть, или их нет», — подумал он и прыснул со смеху: вышло банально, заносчиво и глупо.

…Постепенно однообразие равнины начали сменять признаки близящегося царства камня, сосен и навечно причаливших к горным вершинам облаков. Отряд достиг подножия горного хребта. От Боригнева Лёша узнал, что горы эти называют здесь Мглистыми. И не мудрено: склоны были окутаны туманами, облака укрывали горы плотным слоем рождественской ваты, которой всегда так много в ящиках с хрупкими елочными игрушками. Вышата никому не дал передышки. Без отдыха, без привала, отряд принялся штурмовать горы.

Поднимались до облаков, выше не лезли, опасаясь коварных невидимых ущелий, где поджидала молчаливая острая смерть. В поисках перевалов отряд карабкался по кручам, выбирал карнизы пошире, где сподручней было нести раненых. С перевалов снова соскальзывали в степь северней, и не раз Лёша видел стада каких-то юрких небольших копытных, не похожих ни на один из животных видов, известных ему. Боригнев, давно взявший на себя роль гида, назвал этих зверей «ришами». Так и сказал, просто и буднично, с пренебрежительной интонацией аборигена: «А, да это же риши, их тут полным-полно».

И вновь через перевалы, вверх, вверх! — и вдруг (дух захватывало у Лёши) резко вниз, в ущелья, переходя вброд стремительные и сильные горные ручьи, ревущие, пенистые реки, и опять на юг, вверх, по едва проходимым горным тропам, невесть кем и когда проложенным. Как же восхитительно играло солнце в каплях росы, прорываясь сквозь медлительные облака! Они, словно добрые слоны, милостиво разрешали ему выглянуть на час-полтора, и этого было достаточно: всё преображалось, менялся на глазах пейзаж, камни оживали, становились теплее. Тогда от сухости воздуха, от игры солнечных хвостатых ящерок была поразительно резка разница между светом и тенью: на свету такие всполохи, такое щедрое изобилие блеска, что иногда и вовсе невозможно было смотреть на каменные склоны ущелья, на горный журчащий поток. А в тени собакой на сене колыхался и густел мрак, скрадывающий подробности для ослепшего глаза. При таких контрастах всякая краска, любой, даже самый крохотный, штрих жил отдельной, иллюзорной жизнью, и менялась с белой на серую в яблоках масть лошадей, входивших в тенистую нежность горных рощ.

От мерного гула воды, троекратно увеличенного эхом, голова шла кругом, в ущелье становилось суетно, оживленно, словно на проезжей городской улице: тот же однообразный сонм звуков. То ли от необычности обстановки, то ли климат здешний стал так благотворно действовать на него, но Лёша ощутил в прежде бесчувственных пальцах рук и ног какое-то волнительное, предшествующее движению покалывание. Так колет жизнь своими целительными китайскими иглами трижды больного, подавая надежду на выздоровление, на новую, наполненную шумом горного потока жизнь.