Видит Бог - читать онлайн книгу. Автор: Джозеф Хеллер cтр.№ 57

Возвещая мою погибель, Ионафан не поскупился на детали. В первый день новомесячия, каковой был и первым днем месяца по нашему тогдашнему календарю, царь воссел на своем месте, по обычаю, и Авенир сел подле Саула, мое же место осталось праздным. В тот первый вечер взгляд Саула то и дело обращался к моему пустому месту, причем с таким выражением, словно оно являло ему некое зловещее предзнаменование, однако он никого не стал расспрашивать о причинах моего отсутствия. Вместо этого он довольно громко пробормотал, что это случайность, что, возможно, Давид нечист, ну да, конечно, не очистился. Может быть, даже с женой возлежал. На второй день, увидев, что место мое снова пустует, он повел себя уже совсем по-другому. На сей раз он прямо спросил у Ионафана, почему я не пришел ни в этот день, ни в день предыдущий. Услышав придуманный мною ответ, что я-де выпросился у Ионафана в Вифлеем на родственное жертвоприношение и что Ионафан меня отпустил, Саул сильно на Ионафана разгневался. Еще пуще взъярился он, уяснив, что я виделся с Ионафаном и что Ионафан помалкивал обо мне, пока его не спросили. Дальнейший рассказ Ионафана был несколько сбивчив. Саул приказал Ионафану привести меня и затем предать смерти, а когда Ионафан высказался в мою защиту, бросил в него копье и следом обрушил на сына бессвязную, путаную диатрибу, в которой отрицались его лояльность, наличие у него умственных способностей и даже, несколько несообразно, его происхождение от собственной матери, — из всего этого Ионафан вывел наконец, что отец его решился убить меня.

— И это еще не все, Давид, далеко не все, — сохраняя на лице убитое выражение, продолжал Ионафан. — Он и меня обозвал слабоумным, то есть почти назвал. А затем сказал, что я сын негодной и непокорной женщины и что подружился с тобой на срам себе. Я и половины не понял из того, что он наговорил. Он добавил еще нечто такое, чего я и вовсе в толк не возьму. Ты умный, Давид, может быть, ты сообразишь, что тут к чему. Он сказал мне, кроме всего прочего, что я… мне нелегко это повторить… что я срам наготы матери моей.

— Срам наготы матери твоей?

— Ты можешь понять, что это значит?

— Срам наготы матери твоей? — повторил я, желая убедиться, что правильно все расслышал.

— Именно так, — подтвердил Ионафан. — Он сказал, что я подружился с тобой на срам себе и на срам наготы матери моей. Я всю ночь не спал.

— Но что он хотел этим сказать?

— Так я тебя про то и спрашиваю.

— Для меня это китайская грамота, — вынужденно признался я. — Ионафан, тебя ведь еще что-то тревожит. Я по глазам твоим вижу.

— Еще он сказал, — отводя взгляд, с явным усилием признался Ионафан, — что ни я, ни царство мое не устоит на земле во все дни, доколе сыну Иессееву дозволено будет жить на земле.

В последовавшем за этим молчании глаза наши хоть и не скоро, но встретились.

— Это он про меня.

— Я знаю.

— Ты в это веришь?

Он ответил мне честно:

— Я не знаю.

Оружия у меня не имелось. Смерть моя была уже узаконена. Ионафану представилась возможность снова стать героем. При нем был короткий меч в ножнах и нож за поясом. Он был старше меня, намного крупней и сильнее, и я понимал, что ему не составит труда схватить меня за волосы и заколоть, или изрубить, или проткнуть насквозь — как ему будет удобнее. И по выражению лица его я понимал также, что, если я попрошу у него меч или нож он без единого слова вложит и то, и другое в руки мои.

Мы снова заплакали, в один и тот же миг разразились слезами, расставаясь, как мы думали, навсегда, хотя до гибели его нам еще предстояла одна дружеская встреча — он тогда отыскал меня в моем укрытии в пустыне Зиф, дабы поведать о созревшей в нем вере в то, что я в скором времени стану царем над Израилем, и попросить, чтобы ему дозволено было сидеть рядом со мной, как верному слуге. Мы заключили между собою завет пред лицем Господа, и Ионафан пошел в дом свой. Я-то втайне сознавал, хоть и не упомянул об этом, что клятва его, сколь бы искренней она ни была, имеет ценность скорее сентиментальную, нежели практическую, ибо, прежде чем я смогу унаследовать трон, Ионафану безусловно придется умереть. Но мы все равно скрепили наш договор рукопожатием. Прежде, при слезном нашем прощании на том поле, мы тоже заключали завет за заветом, клянясь в вечном согласии между мною и между ним, между семенем моим и семенем его, какова бы ни была цена подобных клятв. Я таки и заботился потом о его единственном сыне, охромевшем на обе ноги оттого, что впавшая в панику нянька, прослышав о великой победе филистимлян на Гелвуе и о смерти Саула с Ионафаном, ударилась в бегство и уронила бедного мальчика на пол. В общем, мы с Ионафаном снова заплакали, и я снова превзошел его в плаче. Да, признаюсь, превзошел. И как мне было не превзойти? Бог его знает, отчего плакал он. Я-то плакал оттого, что потерял все, а от удачи моей остались рожки да ножки.

Бедный человек, о чем вы, полагаю, читали, лучше, нежели лживый. Не верьте. Мне пришлось побыть и таким, и этаким. Я бывал даже и тем, и другим одновременно и знаю, лжецом быть лучше, нежели бедняком. Не верите, спросите у любого богача. После нашего расставания Ионафан мог встать и возвратиться, что он и сделал, в город, в свой дом. А что оставалось мне? Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а сын человеческий, сын Иессея из Вифлеема, не имеет, где приклонить голову. Вернуться домой я не мог. Вифлеем в Иудее был первым местом, в котором принялся бы шарить Саул; и так же верно, как ночь сменяет день, люди, посланные им, скоро начали бы прочесывать всю страну, пытаясь хоть что-нибудь выведать о моем местонахождении, благо теперь Саул сильнее, чем когда бы то ни было, верит в то, что Господь возлюбил меня и что, если меня оставить в живых, я унаследую трон его. Жесток был гнев Саулов, неукротима ярость, и кто смог бы устоять против ревности его?

Полагаться на доброту чужих людей я не мог, а на доброту друзей и родственников тем более. Богатого человека в падении его поддерживают друзья, бедного же все отталкивают, и друзья тоже. Конечно, богатство прибавляет много друзей, а бедный оставляется и другом своим, и, если бедного ненавидят все братья его, тем паче друзья его удаляются от него. Да и к кому из друзей я мог обратиться? К Иоаву? К Авессе? Кто может счесть песок морской, и капли дождя, и дни вечности? Справедливость этой мысли, хоть она и кажется ныне общим местом и воспринимается иронически, я в несколько следующих месяцев основательно проверил на собственной шкуре. До тех самых пор, пока филистимляне не вышвырнули меня из Гефа и я не нашел наконец покоя в моем убежище в пещере Одолламской, не видел я конца печалям моим. От того же Навала из Кармила, грубияна и обжоры, я получил пощечину, образцово доказывающую, что, как гордый не терпит унижения, так и богатый ненавидит бедного. Не диво, что я умудрился так скоро. Я уже шагал с моим отрядом, чтобы отмстить Навалу за его унизительную отповедь, когда Авигея с вереницей ослов, нагруженных провиантом, о котором я столь вежливо просил, перехватила нас и смиренно извинилась за надменную грубость мужа. Навал помер от облегчения, когда услышал, на какой волосок от смерти он был, а мне досталась его жена и порядочная доля движимого имущества.