И все это оказалось зря.
В тот вечер, когда она спустилась с куском остывшего пирога
на тарелке и остановилась перед дверью Таньки, исполненная восхищения своим
добрым поступком, восхищения, приправленного капелькой любопытства – как там
живется этой потаскушке? что она скажет, увидев прекрасную Эльвиру? – и
услышала голоса за дверью, ее охватило оцепенение. В голосе Антона,
доносившемся из-за двери, звучала нежность, какой она никогда не слышала в нем
раньше и даже не могла представить, что ее – почти ее – мужчина может быть так
ласков с женщиной.
– Глупенькая моя… маленькая… ну что ты придумала?
Тонкие фанерные двери, щели, в которые может пробраться
мышь… Она слышала голоса так хорошо, будто стояла не в коридоре, а пряталась в
шкафу рядом с ними – разморенными любовью, раскинувшимися на скрипучем диване
друг напротив друга.
– Я устала, понял? Надоело, что ты приходишь ко мне,
только чтобы… – Танька употребила крепкое слово, приправила его матерком,
от которого Эльвиру бросило в краску. – Иди трахаться к своим шлюхам.
– Дура ты, дура, – ласково протянул
Соколов. – Иди сюда, дурочка.
– Пошел к черту! Прячешься от всех, бабам своим врешь…
– Я им не вру… К тому же тебе-то что до них?
– Мне на них плевать. Мне самой надоело с тобой
партизанить.
– Ну так не партизань. Партизанка моя…
– Отпусти!
Шепоток, хихиканье…
– Партизанить и незачем, Сонька-то на тебя похожа…
Подрастет – все заметят. Тише! Кажется, проснулась…
– Лежи, тебе показалось.
Скрип дивана, шаги…
– Да, показалось. Ладно, проваливай. Мне работать надо.
– Не прогоняй, Танюша! Куда я пойду? Я тебя люблю.
– Любишь, как же! Хорош зубы заговаривать, иди.
– Не любил бы, не ходил бы к тебе весь год… Оп! Поймал!
Из-за двери раздались негромкий смех, возня.
– Замуж за меня выйдешь? – каким-то придушенным
голосом проговорил Антон, когда возня стихла. – Слышишь, Танька, выходи за
меня замуж.
Не в силах больше слушать, Эльвира сжала руку в кулак и
постучала в дверь. В наступившей тишине упал стул, и прошлепали по полу босые
ноги, а затем Танька выглянула в коридор.
Спокойствие Эльвиры было следствием не выдержки, а какого-то
омертвения чувств. Пока она говорила с Любашиной, пока стояла перед дверью,
прислушиваясь, но слыша лишь негромкое мяуканье младенца, Эльвира не испытывала
почти ничего. Только холод, состаривший ее на много лет.
Но когда она поднималась по лестнице, чувства в ее душе начали
оттаивать. И первым оттаяло бешенство, вторым – отчаяние, а третьим – надежда.
Надежда на то, что все еще можно исправить.
Убедить Розу оказалось легко – куда легче, чем ожидала
Эльвира. Выслушав рассказ сестры, Роза сощурила глаза, зашипела, как сиамская
кошка:
– Говорила я тебе! Говорила! Ну и кто твой Соколов
после этого?
И выругалась страшно – хуже Любашиной.
– Тихо ты! – прикрикнула Эльвира. – Мужики на
тело падкие, а Танька сама под него легла. Убрать ее с глаз долой, и всем лучше
станет.
– Как ты ее уберешь?
Эльвира молчала, барабанила пальцами по столу. Мысль созрела
еще тогда, когда она стояла в полутемном коридоре, но произнести ее вслух она
не решалась.
– Выкладывай, – вдруг спокойно предложила Роза. И
прикрыла дверь плотнее, проверив, не стоит ли кто из детей снаружи.
Любашина ходила за водой к роднику каждую неделю, холод – не
холод, метель – не метель… Набирала канистру и тащила обратно, синея от мороза,
покрываясь цыпками. Эльвире и Розе нужно было лишь подловить ее возле Суряжины.
С погодой им повезло: после Нового года мело не переставая, и людей словно
сдуло с улиц.
Они дождались, когда Танька выйдет из дома, дошли за ней до
обрыва и спустились следом, не скрываясь. Любашина так ничего и не заподозрила,
и даже когда Эльвира опрокинула ее на снег, в глазах «драной кошки» мелькнул не
страх, а удивление. Эльвира запомнила, как выгибалось и билось тело Таньки,
пока она удерживала ее голову под жгучей ледяной водой, и колыхались короткие
светлые волосы, а сестра, прижавшая ноги Любашиной, упрашивала: «Скорей, ну
скорей же!» – словно от Эльвиры зависело, как быстро Танька задохнется.
Они отпустили обмякшее тело, столкнули его с обледенелого
берега, и Танька легко скользнула в воду, а пальто на ее спине вздулось
пузырем, будто изуродованный плавник. Эльвира зашвырнула далеко в кусты
канистру, с которой пришла Любашина, и потянула за руку Розу, не сводившую глаз
с черной бешеной воды.
– Уходим! Скорее!
Обе бросились к обрыву и остановились, будто споткнувшись, и
Роза то ли вскрикнула, то ли коротко застонала. Наверху, прижав руку к груди,
стоял их сосед, Яков Афанасьев.
– Афанасьев вас видел, – сказал Илюшин. – Он
появился слишком поздно, чтобы успеть помочь вашей жертве, но как раз вовремя
для того, чтобы узнать, кто ее убийцы: по его словам, он вышел на край обрыва
тогда, когда вы держали уже не дергающееся тело в воде. Ему стало плохо с
сердцем, и он вернулся домой – его жена и дети уехали к родственникам в другой
город, Яков Матвеевич был один. Он выпил лекарство и через час пришел к вам.
Могу представить, в каком состоянии вы провели этот час.
Он усмехнулся, покачал головой.
– Но Афанасьев оказался милосердным человеком и не
пошел в милицию. Он знал вас обеих, хорошо относился и к вам, Эльвира Леоновна,
и к вашей сестре. А самое главное – он помнил о ваших детях. И поэтому он дал
вам шанс: вы явитесь в милицию с повинной и сами напишете признание в убийстве.
Он пошел на это не ради вас – для него вы с сестрой раз и навсегда стали
чудовищами, – а ради ваших детей, самой старшей из которых было всего
девять лет.
Он бросил взгляд на Элю – девушка беззвучно плакала.
– Афанасьев дал вам полтора часа, а сам подогнал свою
машину к вашему дому и принялся ждать. А вы с Розой остались гадать, какой же
дальше будет ваша судьба.
Тогда-то Роза и сломалась. Она рыдала, выла, валялась у
Эльвиры в ногах, умоляя ее то бежать, то взять всю вину на себя. Затем
принялась кричать, обвиняя сестру в убийстве, и Эльвире пришлось ударить Розу,
чтобы привести ее в чувство.
– Я никуда не пойду! – шептала Роза, трясущимися
руками держа стакан с водой. – Никуда не пойду, слышишь?! Надо найти его!
Остановить! Сделай хоть что-нибудь! Дай ему денег! А-а-а, я не хочу в тюрьму,
не хочу!
– Не пойдем, никуда не пойдем, – шептала Эльвира,
обняв раскачивающуюся сестру. – Тихо, тихо… Ему никто не поверит, потому
что мы ни в чем не признаемся. А доказать невозможно… Скажем, что были на
берегу, видели тело, испугались и убежали.